СОДЕРЖАНИЕ

(общее оглавление книги здесь)

Предыдущие главы книги

Глава 17 ПРАВИТЕЛЬ-УБИЙЦА БОРИС ГОДУНОВ

Глава 18 МИФ О "ЦАРЕВИЧЕ ДМИТРИИ" И ЕЩЕ ОДНО ВТОРЖЕНИЕ ПОЛЯКОВ В РОССИЮ

Наталья Пронина. Иоанн ГРОЗНЫЙ. "Мучитель" или Мученик?

Его проклинают историки.

Его дружно поносят «западники» и «либералы» всех мастей.

Его пытаются представить чудовищем, маньяком, бесноватым садистом.

Почему? За что?

Когда и, главное, зачем был создан этот миф о «кровавом тиране» Иоанне Грозном - один из самых грязных русофобских мифов в нашей истории?

Кому потребовалась эта злобная легенда?

Кто заинтересован в ее существовании?

И кем в действительности был первый Русский Самодержец Иоанн IV - «мучителем» созданной им могучей державы или Мучеником за нее?

Благодарной памяти отца посвящаю

Глава 17
ПРАВИТЕЛЬ-УБИЙЦА БОРИС ГОДУНОВ

Итак, Годунов. Со свойственной схематичностью изложения, весьма условно и неточно передавая основные этапы борьбы придворных группировок после смерти Царя Иоанна IV, этапы последовательного отстранения от власти, физического уничтожения Борисом всех членов мешавшего ему опекунского совета при Федоре Иоанновиче, г-н Радзинский умолчал, что Годунов все же смертельно боялся. Боялся, ибо знал, что действует как преступник. И как раз этот-то животный страх иуды за собственную шкуру вместе с неистребимым желанием власти — власти любой ценой! — толкал правителя на все новые и новые предательства. Так как случилось это уже в первый год Царствования наследника Грозного, когда Федор Иоаннович, тяжело заболев, едва не умер. Прекрасно понимая, что смерть шурина одновременно станет и его собственной политической смертью, крушением его карьеры, Борис попытался подстраховаться...

В начале 1585 г. правитель отправил в Вену, ко двору Габсбургов, свое тайное посольство. Не надеясь, что после кончины Федора Ирина сможет удержаться на троне, Борис заранее решил сосватать сестру за одного из немецких принцев, а потом... возвести этого принца и на Русский Престол в качестве супруга законной Царицы... Но подробный донос поляка-переводчика Якова Заборовского расстроил сии далеко идущие планы. О начавшихся переговорах между германским Императором и доверенными лицами Годунова стало известно при королевском дворе в Речи Посполитой, который, конечно, не преминул заявить свой гневно-благородный протест действиям «московитов». Разразился грандиозный скандал, о коем судачили чуть ли не по всей Европе. Проштрафившийся Борис только и смог сделать, что приказал своим дипломатам выступить с беспомощным оправданием, гласившим: «И мы то ставим в великое удивление, што такие слова злодейские (о сватовстве к «цесареву брату») нехто затеял злодеи и изменники»⁶¹⁵. Но эти жалкие заявления помочь уже не могли.

Вот когда партия «старых бояр» во главе с Шуйскими действительно пошла в наступление, намереваясь использовать промах ненавистного ей выскочки для собственного реванша! Однако, по привычке довольно туманно и путано, опуская многие детали, рассказывая читателю о попытке Шуйских избавиться от Годунова путем организации развода Царя Федора с «неплодной» Ириной и вторичной его женитьбы, г-н Радзинский предпочел не заострять внимания на том, сколь по-настоящему опасный характер приобрело это выступление, поддержанное Церковью и народом. А между тем профессиональный историк прямо пишет: обстоятельства складывались для Бориса столь безнадежно, что он стал готовиться к бегству за границу. Причем, как некогда первый Российский «демократ» Андрей Курбский, Годунов стремился все обустроить самым тщательным образом и явиться за рубеж не с пустыми карманами... В Англию предварительно был послан доверенный человек правителя — «англичанин Джером Горсей. В Лондоне не поверили своим ушам, когда Горсей изложил королевскому совету просьбу Годунова. Борис просил в случае беды предоставить ему и его семье убежище в Англии. Разъяснения эмиссара рассеяли все сомнения в серьезности его намерений. Горсей уведомил королеву, что сокровища⁶¹⁶ Годунова уже в Соловецком Монастыре, откуда при первом удобном случае их легко переправить в Лондон. Королева Елизавета не скрывала своего удивления и долго расспрашивала Горсея о причинах, по которым Годунов намеревался вывезти из России свои богатства»⁶¹⁷.

Причины же были действительно веские. Подстрекаемая Шуйскими огромная толпа посадского люда, ворвавшись в Кремль, уже требовала выдачи Годунова, «олицетворявшего в ее глазах гнет и несправедливость»⁶¹⁸. Но... хитрый татарин сумел и на сей раз вывернуться, представив себя не узурпатором, а наоборот, защитником прав Царя Федора, по-прежнему отказывавшегося от развода. Борис с праведным укором стал пенять Митрополиту Дионисию, что негоже, мол, Церкви способствовать такому греховному делу, как расторжение законного брака. Что, во-первых, наследник Федору уже есть — его брат Царевич Дмитрий Углицкий. Во-вторых же, и сама Царица Ирина, находясь «в летах цветущих», вполне способна еще подарить Государю сына⁶¹⁹... словом, современники недаром считали Годунова мужем «умным и сладкоречивым». Требование о пострижении Царицы было отклонено, а Князьям Шуйским предложена «мировая» или, как сказали бы нынче, «сотрудничество» — сотрудничество с властью. И мятежная аристократия поверила ему, возомнив, что правитель все же сдается, что он уже всецело в ее руках... Да и нараставший с каждым часом тревожный рокот людского моря под стенами Грановитой палаты становился все более опасным как для Годунова, так и для самих Шуйских. Использовав «чернь» в качестве мощного рычага политического давления на правителя, оппозиционная знать теперь не меньше его была заинтересована в том, чтобы поскорее убрать ее из Кремля... Поэтому неудивительно: не кому-либо иному, как особо любимому москвичами Иоанну Петровичу Шуйскому (герою обороны Пскова и главному опекуну Федора по завещанию Грозного), была поручена рискованная миссия, спешно выйдя к народу, от имени всех бояр провозгласить, что «им на Бориса нет гнева». Что «они помирились и впредь враждовать не хотят меж себя». В этот-то момент, как свидетельствует летописец, из толпы выступили два купца и, обращаясь к Шуйскому, с горечью сказали: «Помирились вы нашими головами: и вам, Князь Иоанн Петрович, от Бориса пропасть, да и нам погибнуть»⁶²⁰. Как в воду глядели торговые люди московского посада... Той же ночью, опять-таки сообщает летописец, оба купца были схвачены и сосланы «неведомо куда». Еще шестерых купцов Борис приказал обезглавить у стен Кремля. Наконец, много народу отправлено было в сибирскую ссылку. В ссылку же 13 октября 1586 г. отправится и лишенный сана Митрополит Дионисий. Так Годунов отплатит Духовенству и «черни» за пережитый ужас...

Но гораздо более осторожными, скрытыми от посторонних глаз (хотя и не менее жестокими) станут его действия по отношению к главным врагам — Шуйским. Известно, что из пяти представителей этой фамилии, имевших право заседать в боярской Думе, — Иоанна Петровича, Андрея, Василия и Дмитрия Иоанновичей Шуйских, а также Василия Федоровича Скопина-Шуйского, — Борис приказал умертвить лишь двоих: Иоанна и Андрея, остальных же только отправили в ссылку. Причем если Иоанна Петровича действительно, как об этом вспоминает и г-н Радзинский, люди Годунова заставили принять постриг в отдаленном Кирилло-Белозерском Монастыре, а потом задушили — в ноябре 1588 г., то Андрей Иоаннович был арестован и убит в тюрьме уже в июне 1589 г. по обвинению в том, что он «неправды многие показал перед Государем»⁶²¹. Однако, вскользь упоминая об этих тайных расправах, автор книги опять легкомысленно даже не попытался объяснить, что же все-таки заставило Бориса на исходе той тревожной осени 1586 г. обойтись со своими злейшими противниками столь сдержанно и тянуть с их казнями почти два года? Что мешало отдать приказ немедленно, сейчас же?

А мешало вот что. Могучий княжеский род Шуйских был все еще очень силен, обладая широкими связями и большим авторитетом среди старой аристократии, дворянства, московского купечества. Открыто противостоять его влиянию худородному правителю было тяжело. К тому же бояре Шуйские явно рассчитывали на поддержку из-за рубежа. Стремясь либо серьезно ограничить власть Годунова, сделав его послушной марионеткой, либо убрать вообще, возведя на трон своего ставленника, они не исключали варианта объединения России с Речью Посполитой. Как пишет исследователь, «об истоках польских симпатий Шуйских можно догадаться. Московской знати всегда импонировали политические порядки Речи Посполитой, ограничивавшие королевскую власть в пользу магнатов. Бояре не прочь были распространить подобные порядки на Русь путем слияния двух Государств». Не случайно осенью 1586 г. в письме к Антонио Поссевино король Стефан Баторий самодовольно сообщал, что бояре и почти весь народ московский, не желая терпеть деспотизм Годунова, ждут польской помощи... Был даже собран сейм, долженствовавший обсудить и конкретизировать планы вторжения в Россию⁶²², в то время как новоизбранный папа римский Сикст V вместе с «Пастырским благословением» уже готовил щедрую субсидию для сего похода — 250 000 скудо⁶²³...

В сложившейся обстановке правителю не оставалось ничего иного, как бросить Шуйским прямое обвинение в измене. Литовская разведка доносила в Краков: «Глубокой осенью 1586 г. он (Борис) заявил в Думе, что Андрей Шуйский ездил под видом охоты на границу и встречался там с литовскими панами. По слухам, боярину удалось оправдаться. Но разбирательство в Думе будто бы закончилось тем, что Годунов и Шуйский подрались и ранили друг друга»⁶²⁴... Надо ли говорить, что жестокая, кровавая схватка сия произошла в Грановитой палате на глазах у всего боярского совета отнюдь не из-за вопиющего попрания Государственных интересов России: все изложенные выше факты ясно свидетельствуют, что эти интересы были в равной степени безразличны как Годунову, так и клану Шуйских. Свидетельствуют они и о том, что зверски били и душили один другого эти два именитых мужа уж конечно не из-за оскорбленной чести. Им, прожженным Царедворцам-интриганам, вопросы чести, а значит и служения, и верности долгу пред Богом и Отечеством, были столь же безразличны. Единственным и главным камнем преткновения всегда являлась для них только власть. Власть, за которую они готовы были и продаться кому угодно, и убить тоже кого угодно. Убить своими собственными руками...

Но двинемся далее. Набрасывая образ правителя, а затем и Царя Бориса, г-н «писатель-историк» Эдвард Радзинский сообщает, что время его стало чуть ли не благостным отдохновением для изМученной Грозным деспотом страны. Временем мудрых реформ и кратких победных войн (совсем не тяжелых, не изнурительных, в отличие от памятной ливонской эпопеи). Что же, «реформы» у правителя-татарина действительно были, и о главной из них, отмене Юрьева дня, т.е. введении крепостного права в России, мы уже говорили с читателем выше.

Ее страшные последствия будут губительны для нашего Крестьянства, почти на три века сковав его рабскими кандалами (как некогда сковывали степные торговцы «живым товаром» бесчисленные караваны Русского полона, угоняемого на продажу). Однако именно она, сия роковая «реформа», сгубит прежде всего и самого Бориса. Но об этом речь чуть позднее.

Здесь же нам необходимо уточнить слова г-на Радзинского о Годунове как об удачливом военачальнике. Еще историк К. Валишевский писал, что «Борис не знал ратного дела, и, конечно, перед таким противником, как Баторий, его постигла бы жалкая участь»⁶²⁵. Не случайно уже с момента смерти Иоанна Грозного славный «король-рыЦарь» открыто перестал считать обязательным для себя исполнение Ям-Запольского соглашения о десятилетнем перемирии с Россией, подписанного в январе 1582 г. И если Москва к 1586 г. освободила 900 пленных поляков, то Речь Посполитая со своей стороны за этот же период отпустила только 20 человек. За остальных объявили громадный выкуп... Одновременно Баторий, «продолжавший носиться с замыслами о завоевании едва ли не всего Московского Государства, вновь упорно начал требовать от России уступки Смоленска, Северской земли и даже Новгорода и Пскова...»⁶²⁶. Словом, как видит читатель, начиналось вроде бы новое историческое действие, но разворачивалось оно по старому, веками отработанному, сценарию. Спеша воспользоваться внутренним «нестроением» на Руси, к ее границам с запада снова готовились двинуться многотысячные вражеские войска. Войска, осеняемые прямым и жестким католическим Крестом...

Однако, сама смерть неожиданно остановила Батория в его последнем злобном порыве на восток. 20 декабря 1586 г., чуть более пятидесяти лет от роду, король Речи Посполитой скончался — видимо, от гангрены, причиной которой была не заживавшая долгое время рана на правой ноге. Как пишет исследователь, эта «загадочная, вечно гноящаяся рана изнуряла когда-то сильный и бодрый организм трансильванского воеводы, волею польской шляхты избранного в польские короли»⁶²⁷. Так что при упоминании о смерти Батория, воспользуйся г-н Радзинский своей желчно-презрительной лексикой, и ему вполне можно бы сказать, что Стефан «сгнил», как употребил он данное выражение, говоря о смерти Грозного. Но... ничего подобного нет в повествовании нашего телеисторика. Для него польский король — прежде всего «великий воин, создавший самую мощную армию в Европе». И это откровенное любование врагом Русского Государства, которое автор подкрепляет знаменитым высказыванием Карамзина о том, что «если бы жизнь и гений Батория не угасли до кончины Годунова, то слава России могла бы навеки померкнуть еще в самом начале нового века», все это, повторим, опять с головой выдает автора. Выдает его жалкую попытку, с одной стороны, ни единым словом не омрачить перед читателем блестящий образ «короля-рыЦаря», а с другой — вознести на недосягаемую высоту и авторитет Годунова, которому «удалось без крови покончить со смертельной угрозой». Но «удалось» благодаря чему? Благодаря каким особым талантам и усилиям?

Ответа на этот вопрос у г-на Радзинского нет. Нет по той простой причине, что, решись наш и впрямь всезнающий автор все-таки дать ответ на него, и ему неминуемо пришлось бы признать, что отнюдь не «военные и дипломатические способности» правителя обусловили тот «успех». Как говорили старые историки, только случайная (или все же не случайная?..) кончина Батория — (общепризнано) одного из выдающихся полководцев своей эпохи — спасла Россию в тот критический момент, более чем на 15 лет отодвинув срок нового нашествия с запада. Неисповедимыми путями истории был выведен из строя самый главный враг Руси. Стремительно провалившись в омут очередного бескоролевья, гордая шляхетская республика надолго утратила саму способность к агрессии. В основном лишь благодаря этому Русская земля действительно получила тогда необходимую ей передышку. Только потому, что не было у правителя Годунова по-настоящему сильного противника, долго спасался и сам он от позора поражений. Об этом свидетельствует вся последующая история его военных «триумфов».

Так, расписывая всеми радужными красками факт «победы» Бориса над шведами, в результате которой России были возвращены (уступленные Грозным по Плюсскому перемирию в августе 1583 г.) несколько старинных Русских городов у берегов Финского залива — Иоаннгород, Ям и Копорье, г-н Радзинский не рассказал читателю о действительных героях и реальных достижениях этой победы. А она весьма красноречива...

Немедленно по кончине Царя Иоанна IV в Москву поступил запрос барона Понтуса Делагарди — командующего войсками и наместника шведского короля в Эстонии. Барон хотел знать, намерен ли новый правитель России продлить сроки уже истекавшего к тому времени Плюсского перемирия или, в отличие от Грозного, он все же согласится прислать своих представителей в Стокгольм для заключения «вечного мира» со Швецией, тем самым окончательно признав потерю побережья Финского залива. Но читатель видел: именно тогда Годунову больше приходилось отсиживаться в осажденном народом Кремле, чем заниматься Государственными делами. К тому же, как указывает историк, правительство Бориса ни за что «не решалось на новую войну против шведов, пока был жив Стефан Баторий со своими захватническими замыслами»⁶²⁸. Нет, интриган-Царедворец избрал другой, более присущий ему путь. Русским послам — Князю Шестунову и думному дворянину Татищеву — отправленным в октябре 1585 г. на встречу со шведами, он велел предложить выкупить указанные выше города. Шведы, конечно, от этого напрочь отказались. Барон Делагарди, ранее нанесший Русским войскам немало серьезных поражений, особенно упорно добивался теперь окончательного решения вопроса о побережье. Так что переговоры грозили зайти в тупик, и дело спас лишь случай. Встречи послов проходили на устье р. Плюсы близ Нарвы. В один из дней лодка со шведскими уполномоченными, переправлявшимися через Нарову, была перевернута сильным ветром и разбилась. «В числе утонувших оказался сам Делагарди. Русские избавились, таким образом, от злейшего врага», и перемирие было продлено еще на четыре года⁶²⁹.

Только пять лет спустя, когда уже давно не было в живых Стефана Батория, когда на Русско-польских границах воЦарилось относительно долгое затишье и Российское Государство реально успело отдохнуть, собраться с силами (именно то, чего так не хватало в свое время Иоанну Грозному!), правитель все же осмелился потребовать у шведов возвращения России города-порта Нарвы, а также Яма, Копорья и Корелы. Стокгольм ответил отказом. Тогда-то, в январе 1590 г., и начался новый большой Русский поход против шведов. Формально войско возглавил сам Царь Федор Иоаннович, сопровождаемый шурином Борисом Годуновым и двоюродным братом по матери Федором Никитичем Романовым. Уже в том же месяце Русские рати легко овладели Ямом. Затем воевода передового полка удалой Князь Дмитрий Хворостинин (некогда, еще совсем молодым человеком, наголову разгромивший орду Девлет-Гирея) разбил войска шведского генерала Банера близ Нарвы, и началась осада этой важнейшей прибрежной крепости. Первый штурм шведы отбили. Но стоило Русским (как это не раз бывало при Грозном Царе) начать 19 февраля массированный артобстрел городских стен — и осажденные, немедленно выбросив белый флаг, послали к Годунову своих парламентеров. Смертельно опасаясь того, что Русские вот-вот захватят эту ключевую для морской торговли на Балтике крепость-порт, шведы, спешно начав переговоры, предложили ему забрать и Ям, и Иоаннгород, и Копорье — лишь бы он оставил в покое Нарву, а вернее, отказался от главного. От возвращения России на Балтику, от ее усиления за счет развития Русского мореплавания. И... невзирая на прямую возможность, даже очевидность победы Русских ратников, победы, для достижения которой не хватало лишь одного последнего удара, Борис Годунов согласился на предложенную уступку. Как сообщает Псковская Первая летопись «Ругодива /Нарву/ не могли взять, понеже Борис им /шведам/ норовил, из наряду бил по стене, а по башням и по отводным боем бити не давал»⁶³⁰.

Говоря об этом, в сущности, предательском по отношению к собственным войскам шаге правителя, один из дореволюционных историков объяснял его такими известными чертами характера Годунова, как нерешительность и зависть, тем, что он «при всех своих способностях не обладал храбростью и воинским талантом и в то же время не желал, чтобы этими качествами выдвинулся помимо его какой-либо другой боярин. Таким образом, Нарва, которая едва ли могла выдержать настойчивое бомбардирование и новый приступ (штурм), осталась в руках неприятеля, а Годунов с Царем возвратился в Москву торжествовать победу»⁶³¹. Правда, современный исследователь Р.Г. Скрынников уже не склонен видеть в поступках правителя ни измену, ни зависть. Оценивая действия Бориса под Нарвой, историк приходит к выводу, что они были только «ошибочными», и причины сих ошибок⁶³² объясняются не каким-то тайным умыслом в пользу шведов (как констатирует летопись), но лишь «полным отсутствием (у Годунова) боевого опыта»⁶³³. И при этом даже не возникает вопроса, а как же мог, как позволил себе Борис, будь он действительно человеком мудрым и честным, как он мог, ничего не смысля в воинском деле, взять в свои руки руководство осадой столь важной крепости? Почему ввиду собственной некомпетентности он не поручил это дело кому-либо другому — например, тому же Дмитрию Хворостинину, уже одержавшему целый ряд побед? Или хотя бы прислушаться к советам более сведущих воевод?.. Однако, как указывает тот же Р.Г. Скрынников, именно за «неумелое руководство (правителя) осадный корпус заплатил, под стенами Нарвы дорогую цену». «Осторожность, сделавшая Годунова неуязвимым на поприще политических интриг, не оправдала себя в дни войны. Победа ускользнула из его ловких рук»⁶³⁴. Он подписал перемирие на условиях противника...

Столь же двусмысленной оказалась роль Бориса и в победе над Крымским ханством. Кстати, упоминая о ней, г-н Радзинский не сказал, что, нападая на Россию летом 1591 г., хан Казы-Гирей действовал совместно со шведами. Ибо, отдав московитам Иоаннгород и Копорье, король Юхан III вовсе не думал, что отдает их навсегда. Едва подписав перемирие с Борисом, Юхан тут же заключил военный союз с Крымом для нового наступления на Россию. Ради этого Швеция даже провела крупнейшую со времен Ливонской войны мобилизацию и в момент стремительного нашествия 100-тысячной орды Казы-Гирея сосредоточила на Русской границе до 18 000 своих солдат, готовясь бросить к Новгороду и Пскову.

Но снова что-то не заладилось у агрессоров... Утром 4 июля крымчаки по Серпуховской дороге вышли прямо к Москве и заняли местечко Котлы. Русские полки расположились у Данилова Монастыря, возведя там подвижные укрепления — «гуляй-город». Весь день между ними и татарами шли малозначительные столкновения, ибо ни одна из противоборствующих сторон так и не задействовала свои главные силы. А ночью враг неожиданно отступил и, гонимый неизвестно чем вызванным паническим страхом, бежал. Бежал, бросая обозы и захваченные трофеи...

Сие загадочное по своей внезапности и поспешности бегство крымцев и поныне остается странным для историков. Хотя официальные Разрядные записи гласят, что «победа» оная всецело принадлежит Борису, который под покровом ночи вывел будто бы войска и пушки из «гуляй-города», вплотную подошел с ними к ставке хана и начал ее обстрел, что и явилось причиной паники⁶³⁵, версия эта вызывает большие сомнения. Вызывает сомнения потому, что, подчеркивает исследователь, сохранились ранние, черновые, не прошедшие цензурный контроль канцелярии правителя записи тех же Разрядов. А они сообщают, что Русские воеводы тогда «стояли в обозе готовы, а из обозу в то время вон не выходили». И действительно, вполне справедливо продолжает историк, «едва ли у них были основания покидать укрепления посреди ночи. Управлять полками и перевозить артиллерию в темноте трудно, практически невозможно»⁶³⁶.

Свидетельствует о том, что никакой «атаки Годунова» в реальности не происходило, и уже знакомый читателю дьяк Иоанн Тимофеев. А ведь он служил тогда в Пушкарском приказе и вполне мог быть не только очевидцем, но и прямым участником тех событий. Как и московские летописи, дьяк Тимофеев в своем знаменитом «Временнике» сообщает, что татар испугала сильнейшая пушечная пальба, вдруг начавшаяся среди ночи в Русском стане. Встревоженный этим хан велел допросить Русских пленников. И те ответили: сие подошла помощь москвичам — полки из Новгорода и других мест... Этого, должно быть, и оказалось достаточно для крымцев, еще хорошо помнивших, как двадцать лет назад, в 1572 г., здесь же, под Москвой, была наголову разгромлена войсками Грозного Царя могучая орда Девлет-Гирея⁶³⁷. Вторично испытывать судьбу не захотел никто... Объятые диким ужасом, татары не стали дожидаться даже утра. Хан Казы-Гирей, не смогший ни сдержать, ни хоть как-то упорядочить это позорное отступление, сам вернулся в Бахчисарай на простой телеге, с перевязанной рукой. Поскольку нет свидетельств, что он участвовал в столкновениях с Русскими, то не сложно понять: был он ранен именно в свалке ночного бегства...

Лишь на переправе у Оки произошла задержка этого стремительного отступления. При желании Борис мог бы воспользоваться моментом для преследования и полного разгрома противника. Но правитель и его приближенные ограничились только тем, что послали вдогонку татарам несколько сотен дворян, которые разбили татарские арьергарды и взяли в плен до тысячи человек⁶³⁸.

Все это ясно указывает на то, что, «как и при осаде Нарвы, Борис Годунов не проявил в войне с татарами ни решительности, ни энергии. Тем не менее вся слава после победы досталась ему. Столица и двор чествовали его как героя». Чествовали, невзирая на то, что фактическим главнокомандующим Русскими войсками при отражении нашествия Казы-Гирея был вовсе не Годунов, а Князь Федор Иоаннович Мстиславский⁶³⁹...

Весть о паническом бегстве Казы-Гирея сорвала и шведское наступление на Новгород и Псков. Осадив маленькую крепость Гдов, войска короля Юхана идти дальше не решились. И это тоже указывает. Указывает отнюдь не на «полководческий гений» временщика... Возможно, более правильным было бы предположить, что страх, неуверенность в собственных силах, столь отчетливо проявившиеся тогда в действиях татар и шведов, равно как и понесенные ими поражения, свидетельствуют о другом. О хорошей подготовке и вооружении. О возросшем мастерстве Русского воинства. О значительном пополнении его боевого опыта в долгих, тяжелых войнах времен Иоанна IV. Войнах, шедших как на юго-востоке, так и на западе, северо-западе, в Ливонии, где Русские рати впервые могли познакомиться с европейской системой боя. Все это, повторим, было достигнуто в Царствование Иоанна Грозного и теперь давало свои плоды. Вот только пахаря, с мукой, потом и кровью взрыхлившего сию ниву, уже не было в живых. Его урожаем хищно воспользовался другой.

Однако верными оказывались не только военно-стратегические замыслы и начинания Царя Иоанна. Весь дальнейший ход событий подтверждает: глубоко продуманной и верной была его внешняя политика. Сумев понять, что главная угроза Русскому Государству всегда исходит с Запада и, на протяжении всей своей жизни ведя с ним непримиримую борьбу, Грозный, вместе с тем, решив казанскую проблему, столь же упорно стремился обеспечить для России надежные тылы на Востоке. Стремился наладить и укрепить возможно более прочно мирные связи с Государствами Кавказа и Закавказья. Именно благодаря такой, намеченной еще с участием мудрого Святителя Макария политике начал формироваться у народов Кавказа образ России как могучего, дружественного соседа, никому не отказывающего в высокой державной защите. Именно благодаря ей потянулись они к Москве, как к реально сильному союзнику, способному обеспечить мир и безопасность для каждого, кто обратится к нему за помощью. Об этом ярко свидетельствует тот факт, что лишь несколько лет спустя после смерти Грозного с просьбой о Русском подданстве обратилась к Москве Грузия.

Но, вскользь говоря об этом событии, Эдвард Радзинский приписывает исключительно заслугам правителя Годунова принятие под скипетр России Грузинского Царства, когда, по «глубокомысленному» выражению автора, «и без того безграничная Московия пришла на Кавказ». Хотя г-н писатель-историк должен бы знать, что «Московия пришла на Кавказ» задолго до того, как Борис, узурпировав власть, обосновался в кремлевских палатах. Еще в 1561 г., женившись на кабардинской княжне Кученей (да, той самой, вместе с которой, по мнению г-на Радзинского, «в Царский дворец пришла деспотия — азиатское проклятие России...») Царь Иоанн, по просьбе отца Кученей, а своего тестя Князя Темрюка, приказал выстроить на одном из горных склонов у слияния рек Терека и Сунжи мощную крепость Терек. Крепость защищала владения Темрюка от воинственных соседей. Вот это и было первым Русским «приходом на Кавказ». Не случись данного события, вряд ли прислал бы вслед за кабардинским Князем прославленный кахетинский Царь Леван своих послов «бить челом» Иоанну Грозному с точно такой же просьбой — о помощи и защите против Османской Империи и Персии. Наконец, вряд ли и преемник Левана, Царь Александр в 1587 г. присягнул бы на верность Русскому Царю Федору Иоанновичу, преемнику Грозного, в ответ на что Александру было незамедлительно послано на подмогу большое войско под командованием уже знакомого читателю славного Русского воеводы Князя Дмитрия Хворостинина. Так что и это тоже можно назвать достижением политики Грозного. Важным звеном в той единой логической и непрерывной цепи исторических фактов, умышленно разрывать которую преступно...

Но вернемся к Годунову. Итак, правитель торжествовал нежданную победу над крымским ханом, и ему очень нужен был сей помпезный триумф, с многодневным Царским пиром, с гуляньями по всей Москве и раздачей демонстративно щедрой милостыни нищим. Нужен был не только потому, что (как пишет историк) «Борис жаждал славы великого военачальника»⁶⁴⁰. Громкие торжества, многократные прославления его имени в июле 1591 г. как воздух необходимы были Борису, дабы скорее забылся, пресекся всеобщим ликованием страшный слух. Слух, который упорно, несмотря на тайные усилия правителя его остановить и искоренить, все шире расходился по Русской земле. Народная молва о страшном убийстве, совершенном людьми Годунова всего лишь полтора месяца назад, 15 мая 1591 г. Убийстве невинного ребенка — девятилетнего Царевича Дмитрия, последнего .сына Иоанна Грозного.

Удивительно, как, заводя речь об этой знаменитой «угличской драме», г-н Радзинский, дотоле худо-бедно, но временами все же придерживавшийся общепризнанных ныне в исторической науке взглядов по рассматриваемым в его тексте вопросам, на сей раз резко отступает от Господствующего среди историков мнения. Мнения о том, что Царевича Дмитрия никто не убивал, но сам ребенок, страдая припадками эпилепсии, случайно нанес себе смертельную рану ножом в горло... Мнения, возникшего на основе изучения подлинных материалов следственного дела 1591 г. Отчета о специальном «розыске», проведенном высокой комиссией во главе с Князем Василием Шуйским. Комиссией, присланной из Москвы в Углич буквально на третий день после разыгравшейся там трагедии⁶⁴¹. Самым горячим сторонником излагаемой в деле версии о «нечаянном самоубийстве Царевича-эпилептика» является сегодня Р.Г. Скрынников, во многих статьях, книгах дотошно разбирающий обстоятельства смерти Дмитрия. Поставив целью оправдание «незаслуженно» (по его мнению) «оклеветанного Бориса», историк напрочь отвергает причастность Годунова к смерти Царевича и доказывает, что ребенок погиб именно в результате несчастного случая, когда во время игры «в тычку», его внезапно постиг очередной приступ «черной» («падучей») болезни и он сам напоролся на нож, повредив себе то ли сонную артерию, то ли яремную вену...⁶⁴¹ Очень трудно даже допустить, что г-н писатель-историк Э. Радзинский, работая над темой, не ознакомился с этими бесчисленными публикациями. И все же, как видно из текста автора, они для него будто не существуют, их просто нет. Поворот странный. И странный не только целенаправленной избирательностью г-на Радзинского по отношению к существующим различным версиям того или иного исторического события, в чем читатель уже не раз мог убедиться выше. Странен он именно резкой сменой красок, неправдоподобной смешанностью света и тени, вдруг проступившей у писателя в создаваемом им образе Годунова. Героя, к которому сам же автор дотоле благоволил...

Уж очень жестко и совершенно однозначно звучат, к примеру, следующие слова рассказчика: «Убийство не может быть без убийцы. Мысль о том, что мальчик зарезал сам себя, выглядела дикой в глазах народа и неминуемо должна была порождать единственно возможный вывод: это Годунов послал убийц, это он зарезал...» Однако, если вернуться всего лишь страницей назад, где г-н Радзинский обосновывает этот страшный шаг своего героя, сразу станет ясно, зачем, пренебрегая доводами современного исследователя, решился вдруг наш хитроумный мэтр на столь нелестное для характеристики Годунова признание. Нет, безоговорочное обвинение правителя в смерти Царевича потребовалось г-ну Радзинскому не для вящей достоверности, убедительности повествования. Оно потребовалось автору для того, чтобы, вкрадчиво ухмыляясь, еще раз напомнить и подчеркнуть: Борис ведь сформировался как личность «при дворе Царя-убийцы Иоанна». Вот в чем главный корень зла! Вот по чьему примеру сложились у Годунова такие «представления о нравственности», которые позволяли ему не только хладнокровно расправляться со своими политическими соперниками, но убить даже ребенка! А из оного уже как бы само собой напрашивается (навязывается) читателю: Борис не столько убийца, сколько сам жертва. Жертва кровожадного тирана! Жертва деспотического духа и порядков Московии! Это они сделали Годунова таким! Это они не дали ему, «достойнейшему», иного выбора, кроме одного: или убить девятилетнего мальчишку и самому стать Царем, или лишиться власти и погибнуть...

Ну что ж, говорить о нравственных принципах человека, отравившего своего Государя — Государя, который чуть ли не с детства давал ему и хлеб, и кров, и положение в обществе, — действительно сложно. Как весьма спорно говорить и о том, существовала ли вообще «проблема выбора» для Государственного деятеля, сознательно уничтожившего завещание законного Царя, а потом столь же сознательно узурпировавшего власть его преемника. Но вот касательно суждения г-на Радзинского о «пагубном внешнем влиянии» на личность Годунова... Вряд ли не знает «мастер психологического портрета»: независимо от внешних обстоятельств, а порой и вопреки им, каждый человек всегда выбирает в жизни именно тот путь, на какой он способен. Как, например, сам выбрал свою Крестную дорогу Митрополит Филипп Колычев. Подобно Борису Годунову, он тоже вырос при московском Государевом дворе. Однако ни кровавые ужасы, ни преступления политической борьбы так и не запятнали его души, она их отторгла, сохранив чистоту и Святость. Будучи младшим современником Митрополита, Борис не мог не знать о его судьбе, о его примере жертвенного служения и высокой преданности... И все же предпочел иное. Он предпочел власть и упорно шел к ней всю жизнь, не останавливаясь ни перед какими «нравственными порогами». Следовательно, это была изначально только его собственная воля, его выбор, винить за который кого-то или что-то другое представляется малоперспективным.

Точно так же, как очень мало шансов на успех и для тех, кто пытается оправдать Бориса, доказывая его непричастность к убийству Царевича Дмитрия. К 1591 г. у Федора и Ирины по-прежнему не было детей, и подраставший в далеком глухом Угличе последний сын Грозного Царя теперь уже с каждым днем, каждым часом своего существования становился все более опасным для правителя-узурпатора. Годунов просто не был бы Годуновым, если бы не послал к нему убийц.

К этому вела правителя вся логика его жизни, все предшествующие «деяния». И единственной (роковой) ошибкой для Бориса в данном случае было лишь то, что сию кровавую тайну убийства невинного дитяти он решил разделить с представителем своих злейших врагов, с Князем В.И. Шуйским, которому смерть Дмитрия была не менее желанна, не менее выгодна. Неспроста ведь именно его, главу мятежного боярского клана, Годунов вернул из ссылки незадолго до намечаемого убийства. И не только вернул, но доверил управление Новгородом Великим. А когда в Угличе свершилось предначертанное, его же, Шуйского, послал «расследовать» дело. Так, видимо, думал Борис купить старого аристократа. Так повязать общей ответственностью за преступление. Так заставить молчать и служить...

Но повторим еще раз: этот «беспроигрышный», по выражению г-на Радзинского, ход правителя оказался ошибочным. Здесь наш автор совершенно прав, говоря о том, что «не понял завороженный собственными успехами Годунов характер незаметного боярина, не знал, какой ад был в душе Василия, какая ненависть к выскочке, погубившему его семью, заставившему прислуживать потомков Рюрика ему, безродному боярину». Правитель, «конечно, ожидал, что Шуйский сумеет найти «козла отпущения», не связанного» с его, Бориса, именем, но он не просчитал, какой опасностью может вдруг обернуться сия услуга.

И действительно, «более коварного заключения Шуйский привезти не мог». Оно гласило, что 15 мая 1591 г. никакого преднамеренного, заранее спланированного убийства в Угличе не произошло. Царевич Дмитрий убил сам себя, упав на нож во время неожиданно начавшегося приступа болезни. Упав на глазах у трех женщин-нянек и еще четырех дворцовых «жильцов» — мальчиков-сверстников, обычно игравших с Царевичем... Ибо, во-первых, даже если допустить, что Дмитрий и впрямь страдал эпилепсией, во время приступов которой его «било оземь», и справиться с ним в подобные минуты было чрезвычайно трудно, так как всем пытавшимся это сделать он «руки ел»⁶⁴² (кусал), повторим, даже если допустить это, все же очень сложно представить, что в момент, когда Царевичу якобы сделалось плохо, девятилетнего ребенка не смогли удержать три взрослые женщины. Ни удержать, ни хотя бы как-то отнять, забрать из детских рук нож?! Неминуемо возникает вопрос: что это было? Преступное ли небрежение своими обязанностями? (Няньки могли ведь просто заговориться, пока дети играли, и не сразу заметить беду⁶⁴³...) Равнодушие? (Мол, пусть его...). Или все же чей-то жуткий замысел, по которому в подходящий момент несчастному эпилептику специально подсунули нож? .

Во-вторых же, вызывает подозрения и такой факт. Несмотря на то что всего по ходу следствия было опрошено 140 свидетелей, о «нечаянном самоубийстве» Царевича прямо говорили лишь семь человек — все те же три незадачливые няньки и четверо малолетних товарищей Дмитрия, о которых упоминалось несколькими строками выше. Да, наш добрый, терпеливый читатель! Громкая версия «самоубийства» последнего сына Грозного основывается на показаниях... женщин-служанок и детей. Именно их перепуганных, сбивчивых слов оказалось достаточно Князю Шуйскому. Они же берутся на вооружение как показания непосредственных очевидцев смерти Дмитрия и Р.Г. Скрынниковым, словно бы забывшим о том, что подобных «свидетелей» в те времена не было надобности даже подкупать. Им довольно было приказать говорить то, что нужно... Точно так же, как очень легко было объявить «мертвецки пьяным» Михаила Нагого, упорно настаивавшего, что Царевича именно убили.

А между тем еще известный Русский историк конца XIX — начала XX века Д.И. Иловайский очень сдержанно и корректно отмечал: «Все эти показания отзываются как бы одним затверженным уроком-, такое впечатление производит чтение сего следственного дела. Но что первоначально показывали спрошенные и как они пришли к такому единогласию, остается для нас темно и сомнительно. По всем признакам, следствие о смерти Царевича было произведено способом преднамеренным, и отчет о нем составлен недобросовестно»⁶⁴⁴.

Вероятно, строгий академический стиль изложения не позволил старому историку выразиться более откровенно: дело было сфальсифицировано. И сфальсифицировано на первый взгляд именно в угоду Борису Годунову. Не случайно в материалах следствия не раз подчеркивается вроде стопроцентное алиби главного представителя Годунова в Угличе — дьяка Михаила Битяговского. Дьяка, коему правитель велел держать Царевича и его родню под постоянным неусыпным надзором. И сам этот дьяк, и сын его Данила в момент смерти Дмитрия будто бы мирно обедали у себя дома, а поэтому никак не могли быть причастны к его гибели. Встревоженный набатным звоном, дьяк Битяговский прибыл в угличский Кремль уже после того, как свершилось непоправимое. Однако... есть в деле и другая интересная, о многом говорящая деталь: дьяк бросился сразу не к окровавленному телу Царевича, но мимо его — на колокольню⁶⁴⁵. А сие словно тонко подсказывает: в тот момент Битяговскому важно было не то, что произошло с вверенным под его ответственность Дмитрием. Дьяку важно было скорее остановить набат, не допустить огласки и лишних свидетелей мнимого «самоубийства». События, которого... не ждал ли он?.. Но прекратить отчаянный гул набата не удалось, и это стоило жизни уже самому Битяговскому. Дьяк тщетно ломился в крепкую дубовую дверь звонницы. Оказавшись случайным свидетелем преступления, звонарь «заперся и в колокольню его не пустил». Собравшийся между тем на дворцовой площади простой люд, увидев мертвого Царевича, ни мгновения не сомневался в словах матери убитого ребенка — Царицы-вдовы Марии Нагой, которая кричала, указывая на ненавистного дьяка: «Он, он убийца!» (Причем, возможно, Царица имела в виду Битяговского не столько как реального исполнителя убийства, сколько его тайного организатора.) Марию поддержали прискакавшие вскоре ее родные братья — Михаил и Григорий Нагие. Битяговский пытался укрыться в дьячей избе. Но возглавленная Нагими толпа народа ворвалась и разгромила избу, убив самого Михаила Битяговского, его сына Данилу и еще более 10 их сторонников. Всего в результате этого стихийного самосуда погибло 15 человек. Тела их бросили в ров загородом

И... удивительно! «Розыск», начатый как расследование причин смерти Царевича Дмитрия, быстро превратился в «розыск» против непосредственной родни погибшего. Против двух его дядей по матери, которых комиссия Шуйского обвинила в подстрекательстве к бунту и убийству правительственного чиновника. Мать убитого ребенка была насильно пострижена и отправлена в дальний Никольский Монастырь под Череповцом, а ее братья — Михаил и Григорий — арестованы и брошены в тюрьмы. Спастись удалось лишь третьему брату — Афанасию Нагому. Он сумел бежать и, проезжая через Ярославль, глубокой ночью тайно встретился там со своим давним знакомцем Джеромом Горсеем, поведав ему страшную весть об убийстве Царственного племянника. (Сообщение, которое любознательный англичанин не преминул занести в свои мемуары⁶⁴⁶.) Еще двумстам (200) жителям Углича вырвали языки (как и их мятежному колоколу, который первым поднял тревогу). Наконец, очень большое число горожан было приговорено к ссылке в Сибирь.

Так постарался Князь Василий Иоаннович Шуйский задавить, лишить голоса и возможности действовать тех, кто мог, имел право и, наверное, хотел добиваться истины в раскрытии причин и виновников смерти Царевича Дмитрия, кто мог рассказать совсем не то, что говорилось в официальном заключении следственной комиссии... Так услужил он главному заказчику сего дела. Но пройдет 15 лет, и, уже сам став Царем, Василий Шуйский легко откажется от собственной, некогда белыми нитками сшитой версии «нечаянного самоубийства». В своих грамотах он всенародно объявит тогда, что последнего сына Грозного умертвили именно по приказу Годунова⁶⁴⁷. Однако столь долго скрываемая и раскрытая в сугубо конъюнктурных целях правда сия ему мало поможет. Точно так же, как не помогла, а очень быстро привела Годунова к гибели и его, Шуйского, ложь...

И все же в тот момент Борис остался доволен. Ненавистный отпрыск Царя Иоанна был мертв, следы убийства заметены. Власть ослепила правителя. Как верно замечает г-н Радзинский, он не понял «подарка Князя», «не сумел оценить опасности «пороховой бочки», исподтишка подложенной врагом. «Он продолжал верить в свое могущество, уже сулившее ему Царство». Но крайне ошибочным для нас с вами, читатель, стало бы допущение того, что эта уверенность правителя в самом деле основывалась только на удачно осуществленных убийствах. Нет, убежденность Бориса в скором достижении вожделенной цели — Русского Престола — имела еще одну очень вескую причину. Причину, событие, не помня о котором невозможно до конца точно понять ни обстоятельств возвышения Годунова, ни его падения.

Событие это — введение крепостного права. Несколько ранее мы уже говорили о том, как умышленно связал писатель Э.С. Радзинский начало крепостничества на Руси с деятельностью Иоанна Грозного, хотя этому нет ни одного документального подтверждения. Истинным же первопроходцем здесь был Годунов. Именно ему принадлежат первые крепостнические указы. Указы, которым суждено было стать важнейшей трагической вехой в социально-политическом и экономическом бытие России. Но, видимо, и сей факт показался слишком скучным для нашего чересчур вольного «популяризатора истории», больше занятого душевными пережИоанниями своих персонажей, нежели тем, что происходило в реальности. А происходило вот что.

Дорогу к трону Борис прокладывал себе не только посредством подкупов и предательств. И не только физическим устранением соперников. Как искушенный политик, Годунов понимал, что в схватке за власть — схватке с могущественной аристократией — ему не обойтись без серьезного союзника, силы которого можно было бы противопоставить силам ненавидевшей его старой знати. А такого союзника он мог найти тогда лишь в лице мелкопоместных дворян, войска которых составляли главную военную мощь страны. «Молодите» служилые люди, дворяне, коим Царь за их службу предоставлял небольшой надел земли, были заинтересованы в крепкой централизованной власти монарха и потому не разделяли сепаратистских устремлений крупных бояр-вотчинников. Его, дворянство, и стал крадучись «обхаживать» Борис, едва начав править «именем Федора». Он смотрел далеко и загодя готовил себе надежно привязанных корыстью сторонников...

Например, в отличие от Грозного Царя, который неуклонно добивался, чтобы Русскому Государству служили все, кто в нем живет, независимо от своего социального положения, точно так же, как все без исключения, будь то первый боярин или простой землепашец — должны были исправно платить налоги со своих земельных владений в пользу Государственной казны, подчеркнем, в отличие от всего этого, Борис, едва став правителем, немедленно специальным указом «обелил от подати» (т.е. освободил от уплаты налогов) все Господские пахотные земли в дворянских усадьбах. И, как пишет историк, эта реформа впервые «провела резкую разграничительную линию между привилегированным дворянским сословием и податными низшими сословиями»⁶⁴⁸, в частности, Крестьянством, ремесленным населением городских посадов.

Дальше — больше. С конца восьмидесятых годов XVI в., подобно тому, как некогда переписывали все население Руси татарские чиновники — сборщики дани для золотоордынских ханов (переписывали, дабы никто не уклонился от уплаты позорного «выхода»!), правитель Борис велел учинить всеобщую перепись жителей сначала центральных, а затем и прочих уездов Российского Царства. Перепись завершили в основном к 1592 г. Именно тогда Государевыми дьяками были составлены и утверждены знаменитые писцовые книги, впоследствии ставшие главной основой для крепостнического законодательства. Ибо, скрупулезно описывая город за городом, деревню за деревней, эти книги строго фиксировали, на какой земле живет тот или иной человек, чем владеет, кому служит, какие подати обязан платить в Государеву казну.

Некоторые историки считают, что первоначально сие масштабное «мероприятие», собственно, и было-то направлено лишь на упорядочение финансово-налоговой системы страны⁶⁴⁹. Системы, начавшей давать все более серьезные сбои после того, как Годунов «обелил» дворянские земли и главная тяжесть налогового бремени легла на плечи Крестьян, на плечи посадского люда. С каждым годом это бремя стремительно увеличивалось, разоряя народ, вынуждая многие тысячи Крестьян бросать хозяйство, насиженные места и уходить на необжитые окраины Государства, или еще дальше — в «дикое поле», в степи, на вольный Дон. А это, разумеется, приводило и к запустению центральных уездов, и к резкому снижению поступлений налогов в казну. Вот чтобы хоть как-то приостановить сие массовое бегство, правительство Бориса в 90-х гг. XVI в. и начало издавать указы о так называемых «урочных», «заповедных летах» (запретных годах), которые внимательный читатель наверняка помнит еще со школьных учебников. Согласно сим высоким предписаниям, в эти годы ни один Крестьянин и ни один посадский человек не мог более по собственному желанию покинуть ни своего Господина, ни места несения своего «тягла» (повинностей). Он обязан был находиться там и только там, где его зафиксировала писцовая книга.

Нет, официально старинное право свободного ухода в Юрьев день еще не отменялось (и здесь особенно явственно чувствуется осторожная манера правителя действовать вкрадчиво, скрытно, не вызывая лишнего шума). Но воспользоваться этим правом в «заповедные годы» для Крестьянина становилось практически невозможно. До отмены «урочных лет» он как бы прикреплялся к земле, к месту своей «прописки», самовольное оставление которой грозило жестокой расправой... Что же, мера для упорядочения налоговых платежей и впрямь безотказная. Но, начиная эту «реформу», вряд ли не понимал «вельми умный» Борис Годунов, кому, помимо сборщиков податей, она может прийтись по душе, кому показаться особенно выгодной...

А было это как раз то самое мелкопоместное дворянство, поддержки коего так втайне жаждал правитель. Да, прежде всего дворян намеревался он заинтересовать своим нововведением. С тонким коварством восточного вельможи предложил и м довольно легкую возможность обзавестись прикрепленными к земле рабами. И увы! Расчет оказался верен. Более всего недовольные, часто разорявшиеся из-за нехватки Крестьян в усадьбах, из-за постоянного и все увеличивавшегося с каждым годом их бегства, дворяне быстро поняли, что сулят им Государевы «указы» о запрете ухода землепашца от хозяина в «урочные лета». Не случайно, пишет историк, вроде бы «узкофинансовая мера — временное прикрепление налогоплательщиков к дворам и пашенным участкам — имела неодинаковые последствия для горожан и сельских жителей. В городах она не прижилась, зато в деревне помещики оценили все выгоды, вытекавшие из прикрепления Крестьян к имениям, и сделали все, чтобы превратить временное распоряжение в постоянно действующий порядок»⁶⁵⁰.

Поместный приказ в Москве — один из главных столичных приказов — был вскоре буквально завален тысячами дворянских жалоб на беглецов и, как сказали бы теперь, «злостных неплательщиков» «Государевой подати». Прикрываясь этими «благородными» стенаниями, помещики требовали установить определенный, возможно более длинный срок, во время коего они имели бы право искать и возвращать своих ушедших «в бега» Крестьян на прежнее место. Разумеется, правительство Бориса с готовностью удовлетворило сии горячие прошения. В мае 1594 г., со ссылкой на «Государево повеление», Поместный приказ установил пятилетний срок сыска беглых Крестьян на всей территории страны. Указ еще раз повторят 24 ноября 1597 г. И хотя в его тексте опять не было ни единого слова об отмене Юрьева дня, указ фактически уже «исходил из того, что нормы выхода Крестьян утратили силу. Издание закона 1597 г. означало, что система мер по упорядочению финансов окончательно переродилась в систему прикрепления к земле»⁶⁵¹. А утвержденный тогда пятилетний срок сыска беглых возрастет впоследствии до десяти, потом до пятнадцати лет, пока не станет вовсе бессрочным... Так, с явной подачи правителя-татарина Бориса Годунова было лукаво наброшено на шею Русского (и не только Русского) Крестьянина тяжелое ярмо крепостной зависимости. Люди на Руси знали и запомнили это точно. Уже в 1595 г. одна из официальных грамот прямо гласила «Ныне по Государеву указу Крестьянам и бобылям выходу нет»⁶⁵². Запомним эти даты и мы...

Запомним, ибо действительно только после того, как осуществилось все то, о чем было рассказано выше (но чему, к сожалению, почти не нашлось места в книге г-на Радзинского), Борис Годунов решился сделать свой последний шаг к трону...

«7 января 1598 года в час пополуночи в своей опочивальне скончался Царь Федор. Уже в наше время при исследовании его останков обнаружат повышенное содержание ртути. Возможно, всесильному боярину надоело ждать», — пишет наш романтичный автор, хотя гораздо ближе к зловещим штрихам той непроглядно-вьюжной январской ночи было бы сказать, что Борису не только «надоело ждать», но что все у него было уже готово к тому, чтобы действовать без Федора, не прикрываясь более его именем. И к действиям он приступил сразу же, немедленно...

Слабый здоровьем Царь Федор Иоаннович, последний из великой династии Рюриковичей, умер и был похоронен в крайнем небрежении. Его одели в бедный кафтан, перепоясанный простым кожаным поясом — об этом тоже сообщают современные исследования гробницы в Архангельском Соборе Кремля⁶⁵³. Не сподобился он, всю жизнь проведший в постах и молитвах, и предсмертного обряда пострижения в монахи, хотя сие считалось давней незыблемой традицией для московских Государей. Разумеется, очень трудно допустить, что все это произошло случайно, без чьего-то конкретного, мелочно-злобного приказа, который не посмели нарушить ни дворцовые служители, ни даже Духовенство.

Основательно позаботился некто и о том, чтобы не осталось для потомков подлинного текста «духовной грамоты» (завещания) Федора — еще одно грубое нарушение вековой традиции. Один Русский летописец глухо упоминает, что Царь будто бы долгое время сам отказывался «свершить духовную» и на настойчивые вопросы патриарха и бояр, кому он желает оставить свое Царство и Царицу, лишь уклончиво отвечал: «Во всем моем Царстве волен Бог; как ему угодно, так и будет»⁶⁵⁴. Другой — немец К. Буссов — передает на сей счет известия уже совершенно иного характера. Он рассказывает целую красочную легенду о том, как, за неимением собственного наследника, Федор Иоаннович поочередно предлагал принять державный скипетр четырем своим двоюродным братьям по матери, Царице Анастасии, — Федору, Александру, Иоанну и Михаилу Романовым. Но все четверо поочередно же, один за другим отказались от этой высокой чести, что вывело умирающего из себя, заставив крикнуть срывающимся голосом: «Так пусть возьмет его тот, кто хочет!» Только после этого якобы и выступил из-за спин плотно окружившей Федора родни Борис Годунов. Выступил и сам поднял брошенный Царский жезл⁶⁵⁵...

Скорее всего, однако, ничего подобного все-таки не было. Находясь под неусыпным контролем своего шурина-правителя, последний Рюрикович либо действительно умер без завещания, либо текст его «духовной грамоты» был тут же уничтожен (как ранее — завещание Грозного), а взамен составлен другой, полностью соответствующий интересам Годунова. Именно эта «последняя воля» усопшего Государя и была зафиксирована для будущих времен в официальном постановлении Земского Собора 1598 г. Собора, созванного в Москве для того, чтобы утвердить его, Бориса, «избрание» на Русский Престол. Ибо Соборная грамота гласила, что в бозе почивший Царь Федор Иоаннович «учинил» после себя на троне жену Ирину, а шурину Борису «приказал» Царство и душу свою⁶⁵⁶. В сущности, в этих кратких словах был зашифрован целый план. Четким осуществлением чего-то давно и глубоко продуманного выглядело и все дальнейшее.

Так, уже на девятый день по смерти вряд ли любимого мужа Царица Ирина неожиданно постриглась в Новодевичьем Монастыре. Постриглась, невзирая на то, что была молода (около 30 лет) и могла править очень долго. А ведь внимательный читатель помнит, еще несколько лет назад никакие просьбы Духовенства, никакие угрозы народных волнений не могли вынудить ее, гордую властную красавицу, оставить трон, принять монашество. Теперь же все решилось в считаные дни, и это понятно. Теперь Ирина покидала трон, чтобы уступить его брату⁶⁵⁷. И покидала вовремя. Впереди была решающая схватка...

Едва истекли сороковины по Федору, московская знать, быстро сменив траурные одежды, приступила к выборам нового Царя. Но напрасно снова вводит в явное заблуждение читателя наш автор своим слишком легким сообщением о том, что страной правила «пока боярская Дума и патриарх Иов, всем обязанный Годунову и отлично понимающий: лучше Бориса правителя сейчас не найти. Дума тоже на стороне Бориса — бояре знают, какой дождь Царских милостей посыплется на них после его избрания». Увы, все опять складывалось куда более сложно и непредсказуемо, чем это видится г-ну Радзинскому.

Хотя патриарх Иов действительно поддерживал Годунова, и именно ему принадлежала инициатива срочного созыва Соборного совещания на патриаршем подворье 17 февраля 1598 г. всех наиболее активных сторонников правителя из Духовенства, дворян, приказных дьяков и купечества (и где, кроме того, присутствовали сами Годуновы вместе со своей родней: Сабуровыми и Вельяминовыми) — совещания, которое первым вынесло историческое постановление об избрании на Русский Престол «Царя Бориса»⁶⁵⁸. Но вот касательно боярской Думы... Дума не только не была «на стороне» сего «избранника», а прямо выступила против оного.

Пожалуй, можно лишь догадываться, какого острого драматизма достигла тем промозглым февральским днем политическая обстановка в Москве, когда в одно и то же время с Соборным совещанием на подворье у патриарха знатнейшие руководители боярской Думы собрали свое особое заседание в Большом Кремлевском дворце. Ведь по закону исключительно боярский совет, и только он один, имел право рассматривать и решать проблемы Престолонаследия. Он же мог и отменить решение по данному вопросу любых других представителей власти — даже патриарха... Борис всегда доподлинно знал о враждебности к нему бояр, и, возможно предвидя именно такой ответный выпад со стороны Думы, он уже за две-три недели до описываемых событий практически перестал ездить в Кремль и присутствовать на ее заседаниях. Втайне препоручив все хлопоты о собственном «избрании на Царство» патриарху, он сам как бы добровольно устранился от дел. Но обманчивой была сия «смиренная отстраненность».

Отсиживаясь сначала на своем обширном подворье, а затем и вовсе перебравшись к сестре за высокие, неприступные стены Новодевичьей Обители, Годунов зорко наблюдал и выжидал...

И дождался. Несмотря на все свои законные полномочия, Дума так и не смогла наложить veto на решение об избрании Годунова, принятое во время Соборного совещания у патриарха. Но случилась эта удача не потому, что могущественные аристократы ждали от него — презренного «выскочки» — «дождя милостей», как считает наш телевизионный сказитель. Причина была как всегда и глубже, и проще. Она крылась в том, что саму Думу раздирали противоречия. В ней самой имелось слишком много претендентов на Царский венец. Как указывал, к примеру, в своих письмах знатный польский современник Андрей Сапега, служивший тогда воеводой на Русско-польском кордоне, таким претендентом являлся, во-первых, непосредственный председатель (глава) Думы — Князь Федор Мстиславский, в жилах которого текла кровь великих Князей литовских и который был праправнуком Государя Иоанна III. Во-вторых же — двоюродные братья умершего Царя — Федор и Александр Никитовичи Романовы⁶⁵⁹. И современник полностью прав. В основном жесткие раздоры и взаимные притязания между этими боярами привели к расколу аристократической оппозиции Годунову, обусловили ее фактическое бессилие.

На бурном заседании 17 февраля она сподобилась принять лишь слабое компромиссное решение о введении в стране... собственного правления, правления боярской Думы. Торжественно объявить народу о необходимости «целовать Крест» именно Думе был отряжен на Красное крыльцо знаменитый оратор тех лет — дьяк Василий Щелкалов⁶⁶⁰. Но в тревоге толпившийся перед Большим дворцом простой посадский люд Москвы, видимо, очень хорошо понимал (а старики, еще заставшие те лихие времена, когда был мал и беззащитен будущий Грозный Царь, могли и порассказать), чем оборачивается для народа никем не обузданная власть бояр. Щелкалову пришлось спешно уносить ноги. Как сухо констатирует историк, «попытка ввести в стране боярское правление не встретила поддержки в народе»⁶⁶¹.

Намного более успешно действовал в это время патриарх Иов. Уже 20 февраля ему удалось организовать первое «всенародное» шествие к Новодевичьему Монастырю — с молением «принять Царство». Как свидетельствует очевидец той знаменитой, никогда прежде невиданной в истории Руси политической мистерии, полузатворник-полуправитель Борис, выйдя к собравшейся толпе, якобы с достоинством, доброжелательно выслушал «речи людей разных чинов», но на все прошения ответил резким отказом, вдобавок чуть ли не со слезами на глазах поклявшись, что в жизни даже не мыслил посягнуть на «превысочайший Царский чин»⁶⁶². С этим «всенародному множеству» и пришлось тогда разойтись.

Но наивно было бы полагать, что столь отменно срежиссированная и, по всем свидетельствам, столь же недурно сыгранная сцена сия не возымела своего действия на зрителей... Вчитываясь в старинные летописи и хроники, повествующие о тех далеких событиях, не перестаешь удивляться, как мастерски действовали (выражаясь терминами нашей англоязычной современности) создатели политического «имиджа» «кандидата в Цари» Бориса Годунова. Как цинично, кощунственно лгал сам он уже на последних ступенях к трону. Откуда взялось вдруг на Руси конца XVI века это глубокое знание и точное следование основополагающим принципам «предвыборной агитации»?! Или, действительно, заведомый обман рядовых, неискушенных избирателей является вечным, неотъемлемым законом любых «демократических выборов», в любой стране и в любое время?.. Ибо факты неумолимо свидетельствуют: именно в соответствии с этим лживым законом поступил Борис, демонстративно отказавшись от короны 20 февраля 1598 г. Одновременно в толпу был тонко запущен слух о его желании, как ранее сестра, уйти от мира, принять монашество... И, заключает историк, «под влиянием умелой агитации настроение в столице (столице, дотоле ненавидевшей правителя-убийцу! —Авт.) стало меняться»⁶⁶³.

Однако сторонники Бориса во главе с патриархом Иовом продолжали действовать. Эффект «отказа» правителя от власти был многократно усилен ими еще одним способом психологического давления на народ. Будто в особенно напряженный, великий момент пасхальных торжеств, с вечера 20 февраля и до зари следующего дня, в столице не закрывались Храмы. Всю ночь в них шли богослужения «о даровании России Царя», чрезвычайность, тревожно-скорбный дух которых, конечно же, не мог не привлечь туда огромное число взволнованных судьбой Отечества москвичей. И дело было вовсе не в том, что (как «глубокомысленно» уверяет г-н Радзинский) «страна рабов осталась без Хозяина, люди не знали, как дальше жить». Всем предшествующим изложением мы стремились показать, сколь ясно сознавал Русский Народ опасности; которые несет отсутствие сильной, единой власти в Государстве. Какие угрозы внутреннему порядку и внешней безопасности Руси таит в себе наступление нового боярского правления. Эту совершенно оправданную тревогу, охватившую москвичей, и использовали люди Годунова. Хотя в источниках не осталось упоминаний о том, что и кто говорил в ту роковую ночь с Церковных амвонов и папертей, но нам, очевидцам нынешних «предвыборных гонок», сие не так уж трудно представить.

Результат ночных «проповедей» оказался налицо утром, когда, по словам летописца, из московских Храмов была вынесена вся «Святость», все наиболее почитаемые Иконы и, возглавленный Духовенством, к Монастырю на Девичье поле отправился уже гигантский Крестный ход — тысячи людей⁶⁶⁴. Так было предпринято второе «прошение Бориса на Царство». Но.... вглядимся внимательно: только ли посадские ремесленники, торговцы, купцы, бабы с детишками собрались в беспокойном ожидании у высоких стен Новодевичьей Обители 21 февраля 1598 г.? Только ли они настойчиво и усердно кричали, обращаясь к правителю: «Будь нам Царем! Не оставь сиротами!»⁶⁶⁵ Кричали даже напротив окон кельи Царицы-Инокини — дерзость, неслыханная по тем временам... Не стоял ли в той многоликой толпе кто-то еще, чье присутствие являлось не менее значимым, но о ком весьма предусмотрительно промолчал г-н Радзинский?..

А были это дворяне. Как указывает профессиональный историк, ссылаясь на подлинные документы, литовская разведка в России еще в середине февраля доносила королю Сигизмунду, что в ходе борьбы за власть в Москве Годунова активнее всех поддерживают именно дворяне⁶⁶⁶. Много дворян находилось и у стен Новодевичьего Монастыря 21 числа. Там, обратившись к правителю, а затем войдя в келью к его сестре Ирине (в монашестве Александре), представители дворянства прямо заявили: ежели Борис не примет власти, они «перестанут служить», откажутся защищать страну от неприятеля, а «в земле будет кровопролитие»⁶⁶⁷. И, собственно, это решительное, во всеуслышанье прозвучавшее предупреждение, было очень понятно, ожидаемо, коль вспомнить, что сделал для дворян Годунов, чем заплатил им задолго, впрок... Увы, такого «кандидата» «служилым» действительно имелся теперь смысл требовать на Царство особенно рьяно, поддерживая его сплоченным мощным криком (и, наверное, не только криком) сотен глоток, от которого, писал очевидец Иоанн Тимофеев, у многих «багровели лица и утробы расседались»⁶⁶⁸.

Лишь после сего громогласного «вопля» и вышел Годунов вторично к народу. Но вышел только для того, чтобы снова отказаться от предлагаемой короны, так как (опять же замечает дьяк Тимофеев), он «не хотел быть умоленным скоро», что обнажило бы его тайные желания⁶⁶⁹. Нет, напротив, дабы видно было возможно большему числу собравшихся, он поднялся на высокую Церковную паперть и, как петлю, накинул на шею платок, словно говоря, что скорее удавится, чем станет Царем⁶⁷⁰. Этот-то по всем канонам театра выразительнейший жест окончательно и взорвал толпу. Ее рев сделался таким оглушающим, «что Борис смог наконец пожать плоды многодневных усилий. Общий клич создал видимость всенародного избрания, и Годунов, расчетливо выждав еще минуту, великодушно объявил о своем согласии принять корону. Не теряя времени, патриарх повел правителя в ближайший Монастырский Собор и нарек его на Царство»⁶⁷¹.

«Представление закончилось», — с легким вздохом подводит итог наш бульварный беллетрист Радзинский, правда, тут же вкрадчиво добавляя: остались и другие «глухие известия о том, что творилось за его кулисами». В качестве примера он (по обыкновению, без ссылки) приводит слова некоего абстрактного «современника», писавшего, что к Новодевичьему Монастырю «народ неволею был пригнан, а не хотящих идти велено было приставам бить без милости. Приставы же понуждали их громко кричать и слезы лить». Что ж, имя составителя так называемого «Иного сказания», из которого были взяты процитированные г-ном Радзинским строчки⁶⁷², действительно неизвестно. Но добавим уже от себя: на тех же страницах говорится не только о «битье без милости», но и о том, что приставы грозили людям крупными штрафами в случае отказа идти на Девичье поле «плакать и вопить» за Бориса... Исходя из этих и других деталей, содержащихся в сем произведении неведомого автора XVII века, историки пришли к выводам о том, что оно носит ярко выраженный антигодуновский характер и, скорее всего, было создано уже после смерти Бориса, по заказу его противников. Противников, стремившихся доказать, что правитель сам организовал свое избрание на Царство. Что, иными словами, эта летописная повесть не достоверное свидетельство современника, а только «злостный памфлет на Бориса»⁶⁷³. И, право же, не нам здесь решать эту сложную источниковедческую проблему. Здесь нам важно отметить другое. То, что, правдиво ли, ложно ли вышеприведенное упоминание о насилиях и угрозах со стороны властей в ходе «всенародного избрания Годунова», но сам факт его существования уже говорит о многом. Он опять доказывает: на Руси уже в те далекие времена были прекрасно осведомлены почти обо всех «нюансах», свойственных «демократическому волеизъявлению масс». Доказывает именно это, а не какую-то «рабскую покорность», «рабскую психологию», присущую исключительно Русскому народу, как хотелось лишний раз ярко проиллюстрировать Э. Радзинскому. И ради чего он, видимо, и вспомнил сей рассказ летописца...

Но вернемся в Монастырскую келью правителя... Даже будучи официально «нареченным» властвовать, Годунов еще более месяца — с конца февраля и вплоть до 1 апреля — останется там, в Новодевичьем. Почему же он снова медлил? Почему тотчас не назначил день своей коронации? Тем паче что, по словам г-на Радзинского, для этого уже не осталось никаких препятствий. «Иов и Дума», — пишет он, — собрали Земский Собор. Собор, который «единогласно постановил призвать Бориса на Царство»... Однако, читатель видел, какие реально были отношения между этими самыми «Иовом и Думой». Если патриарх вынужденно действовал на стороне Годунова, то боярская Дума была откровенно против «худородного выскочки». Следовательно, вместив они никакого Земского Собора в поддержку Бориса созвать не могли. Точно так же, как не мог и сам патриарх венчать правителя шапкой Мономаха. Не мог, пока новому Царю не присягнет Дума, то бишь не даст своей санкции на эту коронацию. А потому...

А потому, исходя из этих исторических обстоятельств, нам придется подчеркнуть здесь еще одну явную неточность г-на Радзинского. Его слова о том, что «другие кандидатуры на Царство, вроде призрака Иоанновых забав татарина Симеона Бекбулатовича, (казались) просто смешными в сравнении с мудрым правителем Годуновым», и впрямь могут вызвать лишь снисходительную улыбку. В действительности все опять происходило совсем иначе и смешным не казалось никому.

...Когда 1 апреля 1598 года, осторожно дождавшись окончания Великого поста (во время которого любые празднества, как известно, были запрещены), Годунов решил вернуться в Москву, «его сторонники не пожалели средств и сил на то, чтобы подготовить столицу к торжественному приему нового Царя. Народ встречал Бориса на поле, за стенами города. Те, кто был победнее, несли хлеб и соль, бояре и купцы — золоченые кубки, соболя и другие дорогие подарки, подобающие «Царскому величеству»⁶⁷⁴. Причем и здесь правитель проницательно не упустил возможности блеснуть своим «смирением»: он отказался от всех ценных подношений, но с глубоким поклоном принял главное — хлеб-соль.

В Кремле под звон колоколов его встречало Духовенство. Началась праздничная служба в Успенском Соборе, в ходе которой присутствующие «здравствовали» правителя, а патриарх еще раз благословил его на «скифетродержавство»⁶⁷⁵. (Лишь благословил, так как, повторим, непосредственное венчание на Царство считалось невозможным без присяги членов боярской Думы. Однако как раз высокородных «думцев» и было в Соборе очень мало, а уж что касается их собственноручных подписей под «утвердительной грамотой» об избрании Годунова, то таковых не оказалось тогда совсем...) И все же, как пишет историк, по мысли устроителей, именно «богослужение в Успенском Соборе, традиционном месте коронации Государей, должно было окончательно утвердить Бориса на троне»⁶⁷⁶. После завершения службы Годунов отправился в Царские покои и сел там «на Царском своем Престоле».

Понятно, что столь пышное и основательное водворение Бориса в Царском дворце заставило бояр наконец-то забыть местническую рознь и вражду. Объединившись против татарина-узурпатора, они действительно (как мельком вспоминает и г-н Радзинский), провозгласили своим общим кандидатом в Цари другого татарина — Симеона Бекбулатовича, старого соратника Грозного Государя. И выбор этот вельможной знати был не случаен. Во-первых, Князь Симеон управлял делами Государства в то время, когда сам Иоанн был занят в Ливонии; следовательно, в глазах многих Русских людей он все еще олицетворял собой живую память о минувшем великом Царствовании. Во-вторых же, «кандидат» сей был уже слишком стар для державных забот, и знать считала, что его проще простого будет превратить в безучастную марионетку, ширму для прикрытия. Ведь главная «ее цель по-прежнему сводилась к тому, чтобы ввести (в стране) боярское правление, на этот раз посредством подставного лица»⁶⁷⁷.

И Борис не стал мешать им! Сознавая всю уязвимость своего положения, он мудро остерегся вступать в открытый спор с высшим Государственным советом. Но хоть и являясь неважным стратегом на поле боя, этот искуснейший мастер политической интриги придумал для себя другой «обходной маневр». Маневр, с помощью которого он смог, вновь прослыв «защитником Отечества», все-таки заставить гордых бояр признать его, «вчерашнего раба», своим повелителем, признать «Царем и великим Князем всея Руси»... Ибо, свидетельствует умный Русский дьяк XVI века, было у Годунова «особое свойство», «был такой обычай выступать против воюющих противников: когда они не выходили на бой, он тогда выступал против них; когда волки не вредили овцам, он, показывая себя как бы храбрым, только свистом призывая их на себя; а когда свирепые бесстыдно начнут на смиренных нападать, он остается и не выходит из каменных стен»⁶⁷⁸.

Точно так и поступил он той весной 1598 года... В апреле месяце неким воеводой Оскольским была принесена весть о скором нашествии крымчаков. Весть заведомо ложная, так как после памятного бегства от стен Москвы хана Казы-Гирея летом 1591 г. и заключения в 1593 г. мирного договора между Русью и Крымом на южном Русском пограничье Царила тишина и войны не ждали⁶⁷⁹. Это очень хорошо должен был знать (и знал!) прежде всего сам Борис, еще из кельи в Новодевичьем отправивший в Бахчисарай гонца с дружественным посланием к хану... Но тем не менее в Москве была объявлена тревога и отдан приказ о сборе войск, возглавить которые пожелал сам «нареченный» на трон. А когда (к началу мая) все было собрано, полки готовы к выступлению, Годунов просто поставил бояр перед выбором: «либо занять высшие командные посты в этой армии (тем самым de facto признавая его власть. — Авт.), либо отказаться от участия в обороне границ и навлечь на себя обвинение в измене. В такой ситуации руководство боярской Думы предпочло на время подчиниться. Борис добился своей цели и мог торжествовать»⁶⁸⁰.

Что ж, он и торжествовал, гордо выступая впереди многотысячного, преданного ему дворянского войска. Высокородные Князья, бояре, воеводы темнее тучи следовали за ним, не смея поднять глаз от жгучего стыда и злости... Но Борис теперь даже не замечал этих сумрачных лиц. Как писал дьяк Тимофеев, будучи «твердо уверенным в том, что хан на него не пойдет»⁶⁸¹, Годунов, прибыв в ставку под Серпуховом на Оке, велел «спросить о здоровье» всего воинства — бояр, дворян, стрельцов, казаков, простых ратников (по некоторым данным, численностью в 500 000 человек), учинил им общий смотр, а засим... А засим в течение двух месяцев следовали «богатые пиршества, на которых присутствовало до 70 000 гостей»⁶⁸². Кстати, для упомянутых пиршеств правитель приказал взятым из столицы мастерам выстроить на зеленом берегу Оки целый «палаточный городок» или, как говорили очевидцы, «чудный град» из белоснежных шатров в виде дворцов, башен и стен — так, что издалека действительно казался настоящим белокаменным городом⁶⁸³. В этом причудливом сооружении он и потчевал, не жалея роскошных яств и вина, своих дворянских ополченцев. Но, по едкой ли иронии судьбы, именно там же застали Бориса и... послы из Крыма — прибывшие... нет, не с объявлением войны. Но лишь с тем, чтобы просто в порядке дипломатической вежливости передать от своего хана поздравления Годунову по случаю «избрания на Царство»... Конечно, совершенно изумленных открывшимся зрелищем громадного (и абсолютно беспричинного) скопления войск посланников этих тоже пригласили к столу. Летописец зафиксировал: «Посол крымский у Государя был на посольстве и был у стола, в шатрах ели, в приставке — Царь Касимовский Мустафалей, Царевич Абраслонолей Кайбалович, Царевич Мустафалей Сибирский, в большом столе — бояре Князь Федор Иоаннович Мстиславский с товарищи, в кривом столе — крымские послы в лавках, а приставы в скамьях. И, утвердив перемирье (т.е. подтвердив договор 1593 г. — Авт.), крымских послов Государь отпустил, пожаловав, в Крым. А к хану послал посланника Леонтья Ладыженского с любовию и с братством и с поминками (подарками)»⁶⁸⁴. В то время как «войско, вокруг и около его стоящее, украшали цветущие растения и зеленые травы»⁶⁸⁵. Такова была еще одна и впрямь бескровная победа Бориса, еще одна характерная «деталь», к сожалению, показавшаяся ненужной г-ну Радзинскому...

А между тем лишь после этого весьма веселого двухмесячного «стояния на Оке» Годунов, пишет современник, «как фараон, со множеством колесниц и всадников, возвратился со своей лживой победой в великой славе в Царствующий город Москву, (желая) еще более заставить всех, не понимающих его хитрости, полюбить его»⁶⁸⁶. Слова дьяка Тимофеева поясняет современный исследователь: «Серпуховский поход стал решающим этапом избирательной кампании Бориса Годунова. Шум военных приготовлений помог заглушить голос оппозиции. Раз подчинившись правителю, бояре стали обращаться к нему за решением своих местнических тяжб и тем самым признали его высший авторитет. Со своей стороны Борис постарался удовлетворить самолюбие главных противников, вверив им командование армией»⁶⁸⁷. Таким образом, были уничтожены последние преграды на пути к общей боярской присяге. И хотя Годунов все еще не решался предложить членам Думы подписать утвердительную грамоту о его «всенародном избрании», а саму церемонию присяги, очевидно, для вящей безопасности повелел перенести из традиционного места ее проведения (зала заседаний боярской Думы) — в Успенский Собор, но присяга все-таки состоялась⁶⁸⁸.

Кстати, весьма примечательной доработке был подвергнут и сам текст присяги Государю... Это с горечью отмечал уже Иоанн Тимофеев, свидетельствуя, что «во время своего воЦарения он (Годунов) придумал всех привести страхом (в повиновение) себе, а после себя и своему потомству, приказав народу принести себе, рабу, Крестную клятву тверже, чем это было при прежних Царях»⁶⁸⁹. Например, не Грозный «деспот» Иоанн IV, но именно демократически избранный «на Царство» Борис Годунов, по собственному изволению взяв на себя прерогативы чуть ли не самого Господа Бога, впервые включил в текст этой присяги требование под угрозой анафемы, венного проклятия «ни думати, ни мыслити, ни семьитись, ни дружитись, ни ссылатись» с врагами Государя, «не изменять (ему) ни делом, ни словом; не умышлять на его жизнь и здоровье, не вредить ни ядовитым зельем, ни чародейством, доносить о всяких скопах и заговорах, не уходить в иные земли»⁶⁹⁰. И надо ли говорить, что для XVI века это были не просто слова, не просто угроза. Это был настоящий переворот в сознании людей, начало разрушения основного нравственного принципа Русской монархии, согласно которому человек, «целуя Крест» (присягая) Государю, обязывался служить ему не «за страх», но по долгу и совести (совести, которая, по определению Русского философа И. А. Ильина, есть голос Божий в человеческой душе)... Однако в тексте присяги Годунову именно совесть и подменялась страхом, — страхом за какое бы то ни было неподчинение Царю понести кару не только в жизни земной, а и в жизни загробной, вечной...Так строки подлинного исторического документа опять с убийственной ясностью вскрывают, кто стоял у истоков пресловутой «Российской рабской психологии», кто, закрепостив сначала Российских землепашцев, стал потом превращать уже в духовных рабов и всех остальных своих подданных... Не случайно церемония присяги проходила при большом стечении народа в Успенском Соборе, но (как опять же сообщает нам очевидец событий дьяк Тимофеев) пришли туда люди только потому, что таков был суровый приказ, нарушить который отныне грозило даже не смертью — грозило геенной огненной...

Только тогда патриарх смог, наконец, совершить главное — акт венчания на Царство. Торжественная коронация «вчерашнего раба» состоялась в самые первые дни Русского Нового года — т.е. 3 сентября 7107 г. (1598). Летопись гласит: «Венчался Государь Царь и великий Князь Борис Федорович всея Руси Царьским венцом тем же обычаем, как писано Царьское венчание Царя и великого Князя Федора Иоанновича всея Руси. И в тот день Царьского поставления сказано боярам и окольничим, и дворянам большим, и стольникам, и дворянам из городов, и всяким служилым людям Государево жалованье на одном году вдвое, а гостям и торговым людям льгота»⁶⁹¹... Были облагодетельствованы и злейшие враги — например, братья отравленного Государя Федора Иоанновича — Александр и Михаил Романовы. Первый получил от Бориса чин боярина, второй стал окольничим⁶⁹²...

Немудрено, что еще полгода спустя, на собранном в.Москве Земском Соборе, присутствовала уже вся боярская Дума в полном составе... Правда, Собор этот, призванный окончательно утвердить избрание на Престол нового Царя (и на который вместе с знатнейшими боярами, Духовенством, приказными дьяками по традиции приглашены были также столичные и провинциальные дворяне, стрелецкие головы, купцы и посадские старосты), оказался только жалким подобием тех действительно Соборов-советов «со всей землей Русской», что собирал в свое время Иоанн Грозный. Фактически вопрос, ради которого был созван Земский Собор в январе 1599 г., даже не обсуждался на его заседаниях. Анализируя сохранившиеся документы, исследователь сухо констатирует: все функции последнего Земского Собора в России XVI века свелись к тому, что его участники выслушали текст утвердительной грамоты (заранее подготовленный канцелярией Бориса) и скрепили его своими подписями⁶⁹³. Причем с этого документа сразу сделали два списка (копии). Один отправили в Государеву сокровищницу, а вот другой... Другой список новоиспеченный Царь препоручил на «вечное хранение» не кому иному, как первому Святому покровителю Московской державы — Митрополиту Петру, нетленные мощи которого почивали в Успенском Соборе Кремля. Для этого Борис пошел на неслыханное Святотатство. Он приказал, сорвав вековые печати, вскрыть раку (гроб) Святого Митрополита. Туда, в гроб чудотворца, и вложил он собственными руками Соборную грамоту, удостоверяющую его «всенародное» избрание на Русский трон. Так, по словам очевидца, надеялся Годунов еще раз «утвердить свое имя»⁶⁹⁴.

Но... несмотря на все эти «бесовские ухищрения»⁶⁹⁵, равно как и на все попытки с первых дней своего уже законного Царствования прослыть повелителем добрым, справедливым (ради чего он и дал при вступлении на Престол «тайный» обет не проливать человеческой крови в течение 15 лет), Борис не мог чувствовать и не чувствовал себя Царем. Его снова мучили страх и неуверенность, о чем опять-таки свидетельствуют его современники. Вопреки идиллическим восторгам беллетриста Эдварда Радзинского, взахлеб убеждающего читателя, что, достигнув трона, Борис просто «обезумел от счастья — вчерашний потомок жалкого рода, а ныне владетель величайшего Царства», приведем здесь еще одну цитату из записей дьяка Иоанна Тимофеева, й пусть читатель сам сравнит психологическую глубину обоих высказываний... «Солгав приобрел себе (Годунов) сие великое и обширное Царство», — писал дьяк, — а потому, «во дни Царствования никакого счастья у него не было, а были только в членах его трепет и боязнь всех из-за величия сана»⁶⁹⁶.

Да, так грезившаяся когда-то шапка Мономаха вдруг оказалась для Бориса не просто вельми тяжелой (если воспользоваться словами классика)... Должно быть, она раскаленным обручем жгла ему голову, как ежечасно терзал душу ужас, понимание неотвратимости возмездия за совершенное зло. Сам клятвопреступник, убийца и вор, Годунов в каждом приближенном действительно мог видеть теперь лишь врага, тайного соперника или мстителя и вряд ли в своих подозрениях был далек от истины... Не случайно, пишет историк, уже в январе 1599 г. «в Польше и Ливонии стали циркулировать упорные слухи о том, что Царь Борис убит своими подданными. Король Сигизмунд получил известия об этом сразу из двух источников. Из Орши ему сообщали, что Годунова убил «некий Царек». Из Вильны писали, что во время аудиенции в Кремлевском дворце Борис ударил посохом одного из Романовых, за что тот поколол его ножом⁶⁹⁷.

Да, он боялся, боялся люто, мучительно. Пытаясь хоть как-то избавиться от этого неотступного страха, Борис даже создал личную гвардию телохранителей, состоявшую исключительно из иностранцев — немцев, приехавших из Ливонии и Германии. Не доверяя своим, он отныне рассчитывал на полную преданность только этого отряда иностранных наемников, щедро наделяя их поместьями с Русскими Крестьянами-рабами⁶⁹⁸. (Пройдет еще совсем немного времени, и точно так же станет действовать победитель-преемник Годунова — Лжедмитрий I, целыми вотчинами раздавая Русские земли полякам.) Но это не спасло его. Как не помогло ему и пышно расцветшее доносительство, которое он всячески поощрял, сделав главой сыскного ведомства своего родича — Семена Годунова. Причем дошло до того, что доносчиков-холопов стали возводить в дворянское достоинство и награждать их поместьями — прилюдно, на площади у Челобитного приказа... Как не помогли, наконец, первому «выборному» Царю Борису и жестокое подавление уже начинавшихся, вспыхивавших то там, то здесь Крестьянских волнений. (С особенным зверством было, например, подавлено восстание в Комарицкой волости, куда Годунов отправил татарскую конницу и учинил там настоящий погром: мужчин вешали за ноги, жгли и расстреливали из луков, женщин и детей топили, а оставшихся в живых продали в холопство.)

Ибо, подчеркнем еще раз, хотя благодаря гибкой, изворотливой политике ему и удалось на какое-то краткое время привлечь на свою сторону аристократию и дворянство, «сплотить верхи вокруг трона», однако «роковой для династии Годунова оказалась ненависть низов. Борис воздвиг свой трон на вулкане»⁶⁹⁹, и вулкан этот назывался — крепостное право.

615. Scriptores rerum polonicarum. — Т. XVIII. Cracoviae, 1885. P. 422. См. также: Скрынников Р.Г. Борис Годунов. С. 29.

616. А «сокровища» эти, надобно сказать, были немалые. Конюший, «великий» и «ближний» боярин, наместник Царства Казанского и Астраханского, наконец правитель, Годунов получал со всех своих владений около 100 000 рублей в год — «сумма по тому времени огромная и превышавшая доходы любого другого подданного». См.: ИловайскийД.И. Указ. соч. С. 350.

617. Скрынников Р.Г. Борис Годунов. С. 30; Валишевский К. Указ. соч. С. 20.

618. Там же. С. 32.

619. Годунов действительно очень надеялся на такой исход. Ирина несколько раз уже была беременна. Но все эти беременности кончались выкидышами. Не случайно вышеупомянутому Дж Горсею кроме прочих наказов «лорд-правитель» дал особо секретное поручение найти в Англии и привезти в Россию знающего врача, а также хорошую акушерку для сестры... См.: Горсей Дж. Указ. соч. С. 98. См. также: Гомель ИХ. Англичане в России XVI—XVII вв. — СПб, 1865-1969. С 114-115.

620. Иловайский Д. И. Указ. соч. С. 349.

621. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 36,43—44.

622. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 34.

623. Валишевский К. Указ. соч. С. 14. См. также: Иловайский Д.И. Указ. соч. С. 353.

624. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 34.

625. Валишевский К. Указ. соч. С. 14.

626. ИловайскийД.И. Указ. соч. С. 352.

627. Либерович С. Неполомицкий Царевич. — СПб., 1904. С. 2.

628. ИловайскийД.И. Указ. соч. С. 354.

629. Там же.

630. Псковские летописи. М., 1955. Вып. 2. С. 264.

631. Иловайский Д. И. Указ. соч. С. 355.

632. В частности, Борис отдал неверный приказ сконцентрировать артиллерийский огонь только по городским стенам, а «по башням бити не давал».

633. * Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 51.

634. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 61 — 62.

635. Разрядная книга 1475—1598. —М, 1966. С. 443—444.

636. Скрынников Р.Г. Борис Годунов. С. 64.

637. Это же, возможно, обстоятельство дало основание Царю Федору Иоанновичу сказать свою знаменитую пророческую фразу о том, что «к утру под Москвой татар уже не будет»...

638. ИловайскийД.И. Указ. соч. С. 359-

639. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 64. Иловайский Д.И. Указ. соч. С 359.

640. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 64.

641. Хотя г-н Радзинский не без гордости упоминает о том, что лично изучал это дело, хранящееся в историко-архивном институте Москвы, нелишне все же сказать, что материалы «розыска» Василия Шуйского опубликованы в Собрании Государственных грамот и договоров. Часть II. М., 1819. См. также: Угличское следственное дело о смерти Царевича Дмитрия 15 мая 1591 г. — М., 1913. Следовательно, познакомиться с этими материалами при желании может каждый.

642. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 80.

643. О чем несколько раз весьма предусмотрительно упоминается в деле Шуйского. См.: Угличское следственное дело о смерти Царевича Дмитрия 15 мая 1591 г. Часть И. — М., 1913. С. 11,15,40,46.

644. И тогда понятно, почему «удивительно искренними», как пишет Р.Г. Скрынников, выглядят слова одной из трех женщин — кормилицы Арины Тучковой. «В присутствии Царицы и Шуйского она назвала себя виновницей несчастья: «Она того не уберегла, как пришла на Царевича болезнь черная... и он ножом покололся...» — См: Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 78.

645. Иловайский ДМ. Указ. соч. С. 368—369- С этим мнением совпадает мнение К. Валишевского, который пишет, что в материалах следствия «недостает показаний главного свидетеля — Царицы Марии; ее, оказывается, не допрашивали. Показания большинства других свидетелей чересчур согласны между собой и производят впечатление хорошо заученного урока. Очных ставок не делали, когда это было явно необходимо сделать, а в других случаях не допрашивали порознь, когда это послужило бы на пользу дела». См.: Валишевский К Указ. соч. С. 39—40.

646. О которой упоминает и Р.Г. Скрынников, впрочем, не придавая ей особенного значения. См.: Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 74.'

647. Горсей Дж. Указ. соч. С. 130. Кстати, Горсей рассказывает об этом не только в своих «Записках», но и в письме к лорду Берли, датированном 10 июля 1591 г.: «19 июня, — сообщал он, — случилось величайшее несчастье: юный Князь 9-ти лет... был жестоко и изменнически убит; его горло было перерезано в присутствии его дорогой матери, Императрицы; случились еще многие столь же необыкновенные дела... После чего произошли мятежи и бесчинства». См.: Лурье Я. С. Письма Джерома Горсея. // Ученые записки Ленинградского гос. университета. Серия истор. наук — Л., 1941. Выпуск № 8. С. 199—201.

648. См.: Собрание Государственных грамот и договоров. Часть II. С 300, ЗП.

649. Скрынников Р.Г. Борис Годунов. С. 19.

650. СкрынниковР.Г. Указ. соч. С. 20—22.

651. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 20—22.

652. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 23.

653. Археографический ежегодник за 1966 год. — М., 1968. С. 313-

654. Тихомиров М.И. Российское Государство в XV—XVII вв. — М., 1973. С 83.

655. НИконовская летопись. С. 3—4.

656. Буссов К. Московская хроника. С. 80—81.

657. Российское законодательство X—XX вв. Т. 3. Акты Земских Соборов. - М, 1985. С. 36-40.

658. " Не случайно, уже будучи в Монастыре, Ирина «тайно призывала к себе военнослужилых сотников и раздавала им деньги, чтобы они убеждали своих подчиненных в необходимости избрания Бориса». См.: Иловайский Д.И. Указ. соч., С. 372—373. См. также: ВалишевскийК. Указ. соч. С. 59.

659. Акты археографической экспедиции. Т. П. № 7. С. 16.

660. См.: Валишевский К Указ. соч. С. 61.

661. Об этом сообщал очевидец тех событий — австрийский гонец Михаил Шиль. См.: Донесение М. Шиля о поездке в Москву (1598 г.).-М., 1875. С 12.

662. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 28.

663. Временник Иоанна Тимофеева. С. 53.

664. Скрынников Р.Г. Борис Годунов. — М., 1978. С. 115.

665. Неизвестный московский летописец XVI века из музейного собрания ГБЛ. Публикация Буганова В.И., Корецкого В.И. — Записки ОРГБЛ. Выпуск 32. ML, 1971. С. 159-160.

666. Кричали столь бесчинно и громко, что хотелось заткнуть уши — писал очевидец Иоанн Тимофеев. См.: Временник Иоанна Тимофеева. С. 53—54.

667. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 116.

668. " Неизвестный московский летописец... С. 160.

669. Временник Иоанна Тимофеева. С. 53.

670. Временник Иоанна Тимофеева. С. 53—54.

671. Там же..

672. СкрыиниковР.Г. Указ. соч. С. 116.

673. Сб. РИБ. Т. XIII. С. 15.

674. Так считает, например, уже известный читателю защитник Годунова — историк Р.Г. Скрынников. Обосновывая свою точку зрения, исследователь, в частности, указывает, что «непосредственный очевидец событий дьяк Иоанн Тимофеев, отнюдь не принадлежавший к числу его почитателей, ни словом не упомянул о насилиях со стороны приставов». Не говорит об этом также и другой весьма осведомленный современник — троицкий келарь Ав-раамий Палицын. См.: Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 116,187.

675. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 117. О торжественной встрече Годунова см. также: ИловайскийД.И. Указ. соч. С. 375.

676. Древняя Российская вивлиофика. Часть VII. М., 1788. С. 8. 3 Скрынников Р.Г. Указ. соч. С 117—120.

677. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 122.

678. Временник Иоанна Тимофеева. С. 223.

679. Не ждали еще и потому, что Русская разведка в Крыму доносила: именно в это время хан готовил поход на Венгрию.- Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 123.

680. Временник Иоанна Тимофеева. С. 224.

681. Валишевский К Указ. соч. С. 65.

682. * См: Временник Иоанна Тимофеева. С. 224—225.

683. Неизвестный московский летописец... С 161.

684. Временник Иоанна Тимофеева. С. 224—225.

685. Там же. С 225.

686. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 123.

687. Как писал Иоанн Тимофеев, она состоялась «в пору жатвы», или тогда, когда миновали «два обращения луны» после Серпуховского похода, т.е., в конце июля — августе. См.: Временник. С. 225.

688. Временник С. 234—235.

689. Грамота, содержащая текст присяги, опубликована в собрании документов: Акты археографической экспедиции. Т. П. № 10. С. 61. И дается также в пересказе у Н.М. Карамзина в «Истории Государства Российского», т. XI. С. 7, примечание 5. Сомнительно допустить, что г-н Радзинский как писатель-историк не знаком с данными текстами...

690. Неизвестный московский летописец... С. 161.

691. Там же.

692. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 129— 130.

693. Временник Иоанна Тимофеева. С. 243.

694. Там же.

695. Там же. С. 251.

696. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 128.

697. См.: ИловайскийД.И. Указ. соч. С. 378.

Глава 18
МИФ О «ЦАРЕВИЧЕ ДМИТРИИ» И ЕЩЕ ОДНО ВТОРЖЕНИЕ ПОЛЯКОВ В РОССИЮ

Разумеется, мощное извержение этого вулкана началось не вдруг и не сразу, и обусловил его не один только «рост недовольства в народе закрепоститель-ной политикой властей» (как предельно схематично утверждала ранее советская историография). Известно: в реальной истории всегда самым причудливым, зачастую невероятным образом переплетаются многие факторы. Вот и причин сильнейшего социального взрыва, гражданской войны или, по глубинному определению современников, Смуты, что произошла в России на стыке XVI—XVII веков, было много. Но все-таки главенствуют среди оных лишь три, теснейшим образом связанные друг с другом. Это, во-первых, захват власти изменником-временщиком Борисом Годуновым, который за время правления осуществлял политику, направленную не на укрепление Государства и защиту интересов народа в целом, но на утверждение только лично своей власти. Такие действия, разумеется, не могли не привести к резкому и стремительному ухудшению общего положения в стране, к падению ее внешней обороноспособности и, главное, нарушению внутренней стабильности, особенно тогда, когда Годунов окончательно отменил Юрьев день и вызвал тем самым рост недовольства сотен тысяч Крестьян. Это стало второй основной причиной Смуты. Третьей же предпосылкой гражданской войны, как считает современный историк, был «кризис дворянского сословия»⁶⁹⁸, критические настроения, получившие широкое распространение среди служилых людей. Правда, с той существенной разницей, что если Крестьяне были действительно недовольны крепостническими указами Годунова о «заповедных летах» и начинали бунтовать именно против этого, то возмущение дворян имело совсем другой смысл. Они были недовольны не самими указами, лишавшими Крестьян воли, а только не слишком последовательным проведением их в жизнь... Получив однажды от Бориса право собственности на землепашца, на его безвозмездный рабский труд, служилые люди очень скоро почувствовали, что новый Царь не в состоянии обеспечить надлежащее исполнение того самого закона, благодаря которому он и смог заручиться поддержкой дворян во время своего избрания. Как правило, предоставлявшиеся «служилым» земельные поместья были слишком малы, и Крестьян там не хватало до такой степени, что очень часто новоиспеченный помещик, получив надел где-нибудь на окраине страны, вынужден был сам пахать свою землю. И среди дворян начался глухой до времени ропот⁶⁹⁹.

А между тем все больше Крестьян бежало от своих хозяев в «дикое поле», на вольный казацкий Дон, и все чаще Москву будоражили тревожные вести об убийствах помещиков, о поджогах усадеб, о жутких разбоях на дорогах. Годунову не верил уже никто, кроме ближайших приспешников. Как писал современник, всем надоели его притеснения и кровожадность⁷⁰⁰. Но надо было случиться еще более худшему, чтобы эта общая подспудно клокотавшая ненависть разразилась подлинным взрывом. Увы, Русский человек всегда терпит до последнего.

В 1601 — 1602 гг. на Россию обрушился голод, во время которого в одной Москве погибло около полумиллиона человек Правда, вспоминая об этом, г-н Радзинский не преминул, лишь саркастически ухмыляясь, вопросить: «Но когда же не было голода в хлебной нашей стране?» Однако в начале XVII века голод действительно был, и вызвали его не какие-то наши личные огрехи, как прозрачно намекает историк-беллетрист, а общее ухудшение климатических условий, наблюдавшееся тогда по всей Европе, от Франции до Польши и России. Так, затяжные дожди летом 1601 г. не дали хорошо вызреть хлебам. А ранние морозы погубили озимые посевы, ибо для них Крестьяне вынуждены были использовать «зяблые», незрелые семена. На следующий год они дали очень мало (или не дали вообще) всходов. Но и эти слабые ростки опять уничтожил слишком рано ударивший мороз. В результате народ остался даже без семенного зерна. Романтичный бытописатель дворцовых интриг явно не любит таких скучных «аграрных» подробностей истории. А ведь именно от них и зависела обычная каждодневная жизнь Русского Крестьянина, будь то в XVII столетии, да и в начале XX тоже... Э. Радзинскому это стоило бы понять, прежде чем со злорадством передавать {своими словами) неподготовленному читателю тяжкое свидетельство летописца о том, сколь ужасен был начавшийся голод, из-за коего «родители пожирали детей, на рынках продавалось человеческое мясо, а люди боялись останавливаться на постоялых дворах — пропадали».

Итак, положение складывалось критическое. К весне 1602 г. цены на рожь выросли в шесть раз, так что не только малоимущие, но уже даже средние слои населения не имели возможности покупать хлеб. Исчерпав запасы, люди стали есть кошек и собак, сено, липовую кору, человеческие трупы. Начались болезни, мор... Едва ли не со слезами умиления повествует наш всезнающий автор о благотворительных акциях Царя Бориса в тот тяжелый момент. О бесплатной раздаче хлеба, денег нуждающимся. Но, как указывает, опираясь на подлинные исторические документы, профессиональный исследователь, милостыню и хлеб из Царских житниц раздавали исключительно в городах. «Годунов благоволил к посадам, чтобы сохранить основной источник денежных поступлений в казну. Многомиллионное же Крестьянство оказалось предоставленным собственной судьбе. Даже в дворцовых волостях (фактической вотчине Годуновых) дело ограничилось продажей (выделено нами. —Авт.) Крестьянам «старого хлеба» в долг, на условиях заемной кабалы»⁷⁰¹. Вот как реально выглядела его «Государева щедрость и попечение» о страждущих.

Нет, должно быть, уже явственно ощущая растущую ненависть к нему народа, он думал, что все же сумеет погасить ее, не прибегая к чрезмерным затратам... 28 ноября 1601 г. последовал указ Годунова О ВОССТАНОВЛЕНИИ НА ГОД КрестЬЯНСКОГО ВЫХОДА В ЮРЬЕВ ДЕНЬ. Причем, подчеркивает историк, если закон о запрете этого выхода был введен в действие с тайной подачи Бориса еще во время правления и именем Царя Федора Иоанновича, то теперь, уже в своей собственной Царской грамоте Годунов сам себя объявлял освободителем народа от прежнего несправедливого закона. Благодетелем, который опять «велел Крестьянам давати выход»⁷⁰². Так он «постарался одним ударом завоевать привязанность сельского населения»⁷⁰³.

Крылся в этом указе и еще один коварный подвох, столь свойственный политической манере Годунова. Несмотря на то что в его тексте громогласно оповещалось о даровании воли Крестьянам «во всем Государстве», фактически действие Юрьева дня власти восстановили только на землях провинциального дворянства, низших офицеров и мелких приказных чиновников. Напротив, земли членов боярской Думы, столичного дворянства и Духовенства не тронули, Крестьяне там остались крепостными. Иными словами, в реальности Борис снова выступил не как защитник народа, но как «решительный защитник привилегий знати и верхов феодального сословия, непосредственно участвовавших в его избрании». Предусмотрительно не было возобновлено действие Юрьева дня и в пределах Московского уезда — опять же потому, что Борис «не желал восстанавливать против себя мелких московских помещиков, постоянно обретавшихся в столице. Так Годунов избегал шагов, которые могли вызвать раздражение знати, и в то же время не побоялся раздражения мелкого дворянства — самой многочисленной прослойки Господствующего класса»⁷⁰⁴. И все же тогда он ошибся, этот умный, проницательный татарский вельможа! В очередной раз предав тех, на кого опирался ранее, он плохо рассчитал свои силы.

Как отмечает даже немецкий исследователь Хельмут Нойбауэр, в сложившихся после частичного восстановления Юрьева дня обстоятельствах «нельзя было ожидать, что служебное рвение средне- и мелкопоместного дворянства будет расти»⁷⁰⁵. А между тем именно от усилий всего служилого дворянского воинства по защите порядка в Государстве (как и внешних рубежей страны), от его преданности трону зависела тогда и судьба самого Годунова, и всей его семьи. Судьба, уже висевшая на волоске.

Э. Радзинский без всякого зазрения совести сообщает читателю, что «голод был побежден» в благодатное правление Бориса. Но исторические документы свидетельствует, что все происходило совсем иначе... Именно Великий голод, который многие считали Божией карой, до предела обострил годами копившуюся в стране напряженность, что и стало началом краха временщика-убийцы, обманом захватившего Русский Престол... К 1603 г. действия на московских дорогах разбойных шаек (объединявших как разорившихся дворян, так и беглых холопов) приняли столь угрожающий характер, что на борьбу с ними Годунов вынужден был бросить специальные отряды служилых людей, руководимых Иоанном Бутурлиным, одним из лучших воевод времен Ливонской войны и главой Разбойного приказа. Но разбои и грабежи продолжались, так что «с мая 1603 г. москвичи стали свидетелями военных приготовлений неслыханных масштабов. Можно было подумать, что городу вновь угрожают татары. Борис разбил столицу на несколько секторов и поручил их оборону пяти боярам и семи окольничим. Осенью Иоанн Басманов, охранявший порядок на Арбате, выступил в поход против «разбоев». Воеводы прочих секторов остались на месте. Власти опасались, очевидно, не столько повстанцев, сколько волнений в столице»⁷⁰⁶. Однако и победа над разбойным войском, которое под предводительством атамана Хлопко Косолапа сумело прорваться непосредственно к стенам Москвы, далась недешево правительственным отрядам. Хотя ими был взят в плен и казнен атаман Хлопко, но в жестоком бою погиб воевода Басманов. Не смогли полностью покончить они и с войском «разбойников»: многим его участникам удалось уйти от преследования, бежать на южные «украйны», к тому времени тоже охваченные бунтами и мятежом. «И вскоре, — как писал еще в начале XX в. старый историк, — эта уже заряженная электричеством среда получила и с другой стороны страшный толчок»⁷⁰⁷.

Так отвернулась Россия от Бориса, отторгла его власть. И произошло это не из-за того, что, будучи Государем не наследственным, не «по прирождению», а лишь избранным на Престол, он «в сознании народном все равно «не по чину взял», как тщится убедить читателя Эдвард Радзинский. И также не потому, что Русское «общество было воспитано московскими Царями в великом неуважении к собственному мнению и в великом уважении к «природным правам» и оттого не могло признать прав избранного им самим Царя». Настоящая проблема заключалась тогда не только в «признании» или «непризнании» «прав» Годунова... Увы, здесь от беглого, поверхностного взгляда писателя-беллетриста снова ускользнула еще одна существенная «деталь». А конкретно, что любые права, в том числе и право на власть, для Русского человека были прежде всего неотделимы от понятия ответственности. Ответственности перед Богом всех и каждого. Это вытекало из той основной нравственной идеи, которой веками держался Государственный организм России. Идеи взаимного служения пред лицом Всевышнего Судии Государя — народу и народа — Государю. Только правитель, сознающий свой высокий долг (или, как говорили в те времена, имеющий в душе «страх Божий») и действующий сообразно ему, мог считаться истинным, законным правителем Государства. Однако именно Годунов и нарушил этот древний принцип. Как писал дьяк Тимофеев, сначала «он казался ко всем добрым, тихим и щедрым, и был всеми любим за уничтожение в земле обид и всякой неправды», но после, «когда достиг Царского сана... он обманул ожидания всего народа, который с надеждой и сердечной верой ждал от него лучшего. Он тотчас переменился и оказался для всех нестерпимым, ко всем жестоким и тяжким»⁷⁰⁸. Но, продолжает пятнадцатью страницами ниже автор знаменитого «Временника», виновны в этом сами Русские люди, тоже утратившие чувство ответственности. Думаю, — писал он, подводя итоги своему рассказу о причинах Смуты, — что все указанное произошло с нами «от потери сознания своих грехов, оттого что сердце наше окаменело и мы не ожидаем над нами Суда... Если бы мы не смолчали, (предоставив) Борису всячески губить благороднейших после Царей (бояр)... то едва ли вышеназванный (Борис) осмелился на второе убийство — т.е. (убийство) нового Мученика Царевича Дмитрия, и на сожжение в это время поджигателями лучшей части всего Царства (Москвы), чтобы все погоревшие среди своего плача забыли восстать на него за эту смерть»⁷⁰⁹.

Иными словами, вышеприведенная цитата из записок современника Смуты ярко подтверждает: власть Царя Бориса Русский Народ отверг совсем не потому, что ему не хватило «уважения к собственному мнению» и прочих достоинств «цивилизованного общества». Обманом и преступлениями добившийся избрания на Престол, боярин Годунов действительно оказался неправедным, «не истинным» Государем. И многим людям на Руси как раз досталои высокого чувства гражданской ответственности, и осознания личного греха перед Богом за то, что такой человек мог прийти к власти. Не случайно (и мы сказали уже об этом немного выше) голод 1601 —1603 гг. был сразу понят народом как Божья кара, как расплата за грех... В отличие от Э. Радзинского, это смог уяснить для себя даже современный германский историк-славист X. Нойбауэр, очевидно, более внимательно читавший наши летописи. С холодной рассудительностью опытного исследователя он, например, указывает: «Летописцам... была вполне привычна формула «ради грехов наших». Следующие один за другим голодные годы, без сомнения, способствовали размышлениям о причинах несчастья: это могло быть воспринято как наказание за грехи правителя», в частности, за давнее убийство Царевича Дмитрия.

Многие стали считать доказанным, что «благополучие не может основываться на власти... (Государя), получившего трон благодаря коварству и насилию». Что «Борис не тот человек, которому Царская власть подобает по закону, и, если народ ему подчиняется, то несет вину, заслуживает наказания вместе с ним». И «как бы ни казался такой ход мыслей простым и наивным, — подчеркивает далее тот же автор, — он находил отклик у неграмотного населения, тем более что и в правящих кругах были люди, заинтересованные в распространении слухов и подозрений»⁷¹⁰.

И это действительно очень точное замечание. Ибо в то самое время, когда среди «неграмотного» народа все больше росли тревога и открытое сопротивление власти «не истинного» Царя, в «правящих кругах» действительно нашлись люди, попытавшиеся использовать надвигавшуюся бурю в своих корыстных целях. Это была старая боярская оппозиция, которую Борис, казалось, сломил, скрутил, навечно прибрал к рукам с помощью угроз, казней и льстивых подачек, но которая немедленно воспряла духом, стоило только зашататься под ним Царскому Престолу...

Внимательный и терпеливый наш читатель, должно быть, помнит, как пыталась она в свое время помешать воЦарению Годунова, выдвинув «кандидатом» на трон соратника Иоанна Грозного — престарелого Князя Симеона Бекбулатовича. Теперь же, дабы свалить и уничтожить «безродного выскочку», ею предпринят был иной ход. Тонко пользуясь ожившими в народе воспоминаниями и мучительными раздумьями, связанными с тайной «угличской драмы», а также тем, как по-прежнему глубоко чтили простые люди память о великом Самодержце-воителе, оппозиционная аристократия теперь подняла «на щит» имя уже далее не соратника, но сына столь ненавистного когда-то ей самой Грозного Царя...

Да, новое усиленное «распространение слухов и подозрений» о том, что Борис причастен к гибели самого младшего наследника Иоанна IV, что это он подослал убийц к ребенку, было очень выгодно боярам для того, чтобы поскорее расправиться с Годуновым. Как была очень выгодна им и запущенная тогда легенда о «чудесном спасении» Царевича Дмитрия», о том, что неким «добрым людям» все же удалось уберечь его от убийц, спрятать в надежном месте, где он вырос и откуда уже скоро придет «добывать свое Царство». Надо признать, боярские «аналитики» рассчитали верно... Ибо если для высшей знати имя Дмитрия с самого начала было не чем иным, как всего лишь циничным «идеологическим прикрытием» очередной схватки за передел зласти, то для порабощенного Годуновым народа имя «Царевича Димитрия Иоанновича» действительно стало символом борьбы за справедливость. Весть о «чудесно спасшемся» сыне Иоанна Грозного всколыхнула все Русское Крестьянство. Отказываясь подчиняться власти Бориса, лишившего их воли, люди стали требовать вернуть трон законному наследнику — истинному Царевичу, который и будет управлять страной по Божьей правде, как правил его родной отец. Который покарает изменников и защитит народ. Так сильна была на Руси вера в законного Царя. Вера, рожденная многими веками взаимного служения...

В конечном счете именно это открытое неприятие народом Бориса — с одной стороны, и его же, народа, горячая вера в «истинного Царевича», с другой стороны, привели к тому, что династия Годуновых потерпела жестокий крах, а победу одержал Самозванец. Точнее, одержали победу те, кто сумел использовать сложившуюся ситуацию в своих конкретных политических целях. А таких заинтересованных лиц было много. Много и в самой России, и за ее пределами...

Ведь рассказывая о появлении Самозванца, г-н Рад-зинский снова слишком упрощает события, объявляя главными его «создателями» бояр Романовых. Как ближайшие родственники отравленного Царя Федора Иоанновича, братья Романовы-Юрьевы действительно являлись злейшими врагами Бориса. Они же считались в Москве наиболее вероятными наследниками короны, случись вдруг неожиданная смерть Годунова. Несомненно, эти бояре знали и могли немало... И все же было бы большой смелостью допустить, что Самозванец, принявший на себя имя «Царевича Дмитрия Иоанновича», — «детище» исключительно Романовых. Повторим, слишком много лиц было заинтересовано тогда в его появлении... А посему, в отличие от писателя-беллетриста, профессиональный историк, опираясь на сохранившиеся документы, крайне осторожно подчеркивает: связь между Романовыми и Лжедмитрием I хоть и прослеживается, но не столь значительная, чтобы можно было делать какие-то серьезные выводы. Да, будущий монах и «Царь-расстрига» Григорий Отрепьев (в миру — Юрий Богданович Отрепьев, бедный дворянин из Галича), совсем юношей приехав в Москву в поисках удачи, и впрямь служил при дворе бояр Романовых — но только самое непродолжительное время. Затем он по собственной воле ушел к Князьям Черкасским и служил уже им. Лишь после этого, спасаясь от обвинений в «воровстве» (т.е., политической измене), которое грозило ему смертной казнью, Отрепьев был вынужден принять монашеский постриг, стать чернецом в дальнем Монастыре. Впрочем, и там молодой человек надолго не задержался, явно тяготясь монашескими обетами. Какое-то время он просто «бегал» (скитался) по захолустным провинциальным Обителям, пока... Пока снова не вернулся в Москву. И не просто вернулся, но по протекции был принят в главнейший кремлевский Чудов Монастырь. Причем по протекции отнюдь не Романовых, кои сами к тому времени были арестованы и сосланы, но уже совсем других влиятельных особ1. Вот из этой-то наиболее привилегированной, аристократической Обители, откуда Григорий, вероятно, мог быть не раз зван и в патриарший покои, и в боярскую Думу, он и ушел вдруг зимой 1602 г. прямым ходом «в Литву», т.е. в Речь Посполитую — излюбленное пристанище первых Российских «диссидентов»...

Таким образом, как видит читатель, хотя доподлинно вряд ли можно установить, кто именно внушил молодому честолюбцу мысль объявить себя «чудесно спасшимся Царевичем», кто подсказал ему, куда бежать, где искать поддержки, дабы вернуть себе «отцовский трон». Но, наверное, в данном случае для нас важно прояснить не столько конкретные имена этих людей, сколько понять их политические пристрастия. Понять, ради чего был создан ими миф о «чудесно спасенном Царевиче» и на кого они с самого начала рассчитывали опереться в своем намерении возвести на Русский Престол Самозванца. А то, что умный, энергичный, недурно образованный дворянин Отрепьев — надо признать, блестяще, со знанием дела подобранная кандидатура в «Царевичи»! — был направлен именно в Речь Посполитую, как раз и указывает на эти пристрастия. Ибо читатель уже хорошо мог убедиться, что «вольная шляхетская республика» всегда была идеалом для оппозиционного московского боярства. Веками именно на Польшу обращало оно свои вожделенные взоры, раз за разом пытаясь установить такой же «вольный» (для себя) порядок и на Руси — пусть даже ценой ее расчленения. И раз за разом, готовя очередной Государственный переворот, бояре-изменники рассчитывали на поддержку своих преступных замыслов прежде всего из Польши, прежде всего там, у прямого врага России находили живейший отклик своим предательским планам. Так было и при Иоанне III, и при Иоанне IV, когда бояре, вступив в сговор с поляками, пытались отторгнуть от Русского Государства Новгород и Псков. Так же случилось и в начале семнадцатого столетия, когда, объявившись в Польше под именем «Царевича Дмитрия», боярский посланник Гришка Отрепьев предложил в обмен на поддержку «борьбы за отцовский трон» отдать ей все те же Новгород и Псков. Так внутренняя боярская измена вновь соединилась с происками внешнего врага. И на сей раз — успешно...

Собственно, это справедливо отмечал В.О. Ключевский, говоря о том, что Лжедмитрия I заквасили в Москве, а испекли в польской печке. Однако практически то же самое, но более глубоко писал и современник Смуты — дьяк Иоанн Тимофеев. К примеру, размышляя над истоками успеха «расстриги» и пришедших вместе с ним в Москву польско-литовских захватчиков («ляхов»), Тимофеев, полностью в соответствии с духом своего времени, определяет этот успех как «Божие попущение за наши грехи». Но тут же посчитал необходимым указать и на то, что многие века не переставая «ратоваху и наступаху» (воюя и наступая) на Русь, ее противники, все же, не «премогоша» (не смогли) причинить ей больше вреда, «якоже ныне». Ибо «тогда они без сложенья нагиих (изменников) с ними копья свои против нас ломали». Ныне же ушли к ним «самоизвольно богоотступники и предатели» наши и тем усилили их, сделали мечи их обоюдоострыми. Потому и победили они нас. А если бы наши не соединились с ними против нас, одни они (враги) таких побед над нами никогда бы не могли одержать, хотя ранее и многие у нас с ними были сражения⁷¹¹.

Да, дорогой наш терпеливый читатель, в который раз нам приходится подчеркнуть: в отличие от современного телесказителя, проницательный Русский дьяк XVII века несравненно более широко и объективно оценивал происходившие на его глазах события. Он знал, о чем пишет. Он умел сопоставить прошлое и настоящее. Потому-то и в истории с Самозванцем он увидел прежде всего измену, увидел соединение предателей с внешними врагами Отечества. Ибо только так и можно было объяснить стремительный — менее чем за год! — взлет в Польше никому там дотоле неведомого беглеца из «варварской Московии». Только так можно было понять то, почему надменная польская шляхта, столетиями жаждавшая прибрать к рукам земли Северщины, вдруг поверила, что он — презренный русин — и есть «Царевич Дмитрий». И не просто поверила — загорелась желанием оказать ему поддержку. Хотя доподлинно известны слова знаменитого польского канцлера Яна Замойского, который считал, что помогать представителю прежней законной династии в Москве не будет благом для Польши, но, напротив, окажется вредом для нее⁷¹². (Свидетель катастрофы армии короля Батория у древних стен Пскова, он на личном опыте мог убедиться, как действует истинный Русский Царь, он тоже знал, что говорит.)

А потому те немногие странички г-на Радзинского, где рассказывается о первых шагах Самозванца в Речи Посполитой, о его знакомстве с Мариной Мнишек, о том как она поверила вчерашнему монаху лишь в силу того, что сама всегда мечтала стать королевой и поддалась его пылким обещаниям: он завоюет Царство для нее — «обольстительной и гордой польской аристократки», все эти странички, подчеркнем, не более чем еще одно повторение старой романтической легенды, лишь самым отдаленным и туманным образом напоминающей о том, что произошло тогда на самом деле. Увы, все опять было и проще, и жестче, и интересней, чем это выглядит в рассматриваемом повествовании.

Хотя страсть Отрепьева к властной красавице Марине вполне могла возникнуть и сказаться на их судьбах, точно так же, как, без всяких сомнений, мог владеть Григорий и громадным даром убеждения, мог покорять людей своей уверенностью в собственных силах и правоте (ведь напомним, он был так молод, горяч, артистичен и амбициозен — благодаря чему и приглянулся еще в Москве на роль Самозванца), но не только эти личные его качества и личные решения определили дальнейшее развитие событий. Определяющим стало то, что Отрепьев действительно пришел туда, где его давно ждали, и где действительно не сразу, но после многих тщательных проверок в Гоще, в имении Вишневецких, а затем и в Самборском замке (а как же иначе для Запада, во все века не доверявшего Русским?..) его признали Царевичем Дмитрием и сочли нужным помочь. Правда, г-н Радзинский относит это растянувшееся на многие месяцы осторожное изучение, прощупывание личности московского беглеца совсем на другой счет — на счет того, что большая часть польских магнатов была настроена крайне нерешительно, попросту не желала ввязываться в авантюру с Самозванцем, каких немало тогда бродило по всей Европе... Однако слишком цепкими, слишком последовательными выглядят действия поляков, чтобы назвать их «нерешительными и сомневающимися»...

Нет, «Дмитрий» был взят под контроль сразу, и контроль весьма пристальный, о чем имеются документальные свидетельства — в Ватиканском архиве... Даже историк-иезуит о. П. Пирлинг признает: еще «1 ноября 1603 г. папский нунций при польском дворе, Рангони, имел аудиенцию в Вавельском замке, где Сигизмунд III впервые сообщил ему о появлении Димитрия, выдававшегося за московского Царевича и пребывавшего тогда на Волыни, у Князя Адама Вишневецкого. Изложив свои соображения по этому поводу, король добавил, что обратился к Вишневецко-му с требованием объяснений о загадочном пришельце». И Князь действительно не заставил себя ждать. Уже через неделю (!) он прислал Сигизмунду подробнейший отчет — как полагают, собственноручно записанный им со слов самого «Дмитрия» рассказ о его чудесном спасении в детстве, о долгом скитании по глухим Русским Монастырям и, наконец, о прибытии в пределы Польши. Доклад этот был воспринят королем с чрезвычайной заинтересованностью. По его приказу с документа немедленно сняли копии и разослали всем польским сенаторам — для ознакомления и выработки по нему общего мнения1. А еще один список доклада Вишневецкого — уже в латинском переводе, — «едва ли не самый древний список из всех имеющихся», подчеркивает о. Пирлинг, был тогда же отправлен в Рим нунцием Рангони, вместе с депешей, датированной 8 ноября 1603 г (Кстати, в подстрочном примечании Пирлинг дает и «координаты» этих документов: Ватиканский архив, отдел Боргезе, III. 90, а.)^713. Такова была истинная, весьма заинтересованная реакция и польского короля, и католического прелата...

А как же в это время действовал сам Отрепьев? Еще не будучи представленным ко двору, он, дабы завоевать доверие к себе со стороны вельможного панства, обязан был не только раздавать щедрые обещания на счет Русских вотчин. И не только вздыхать о любви и преданности Речи Посполитой, о желании сразу после победы ввести в России католицизм. Чтобы не прослыть голословным проходимцем и серьезно подкрепить все свои горячие уверения, он действительно должен был выучить польский язык (о чем мельком упоминает и г-н Радзинский). Он должен был хоть немного овладеть и обязательной для католика латынью. Наконец, демонстрируя свою «искреннюю сыновнюю покорность» Святейшему Престолу, он должен был отречься от Православия. Впрочем, для такого прожженного циника, каким, по всей видимости, был Лжедмитрий I, последнее вряд ли составило для него хоть сколько-нибудь значительную нравственную проблему... Церемония проходила в присутствии главного представителя Ватикана в Польше — нунция Клавдия Рангони, а также отцов иезуитов Савицкого и Зебжидовского. И ни для кого из троих не осталось тайной, что новообращае-мый «Царевич» произнес соответствующие моменту слова только как хороший актер. При этом, кстати, полагалось целовать туфлю папы римского. Но за отсутствием туфли папы «Дмитрий», ревностно пав ниц, попытался воздать ту же почесть самому нунцию — поцеловать его башмак. Как пишет историк, «все было комедией» и, «принимая активное участие в этой комедии, ни о. Савицкий, человек весьма догадливый, ни сам нунций, ни о. Зебжидовский ни на одну минуту не дали себя обмануть»⁷¹⁴.

Тем не менее о факте своего отказа от «заблуждений греков» Отрепьев сразу сообщил в Рим понтифику Клименту VIII. В собственноручно написанной им по-польски грамоте, оригинал которой поныне хранит Ватиканский архив, он, уничижительно называя себя «самой жалкой овечкой» и «покорным слугой» Его Святейшества, клятвенно обещал «верховному Пастырю и отцу всего Христианства», что, коль будет на то воля Провидения, он станет «проповедником истинной веры, дабы обратить заблудшие души и возвратить в лоно католической Церкви всю Русскую нацию»⁷¹⁵.

Лишь после таких однозначных проявлений лояльности 15 марта 1604 г. Самозванец и был, наконец, приглашен на личную аудиенцию королем Сигизмундом. Обласкал неофита и Клавдий Рангони, ставший главным посредником между «Дмитрием» и Ватиканом⁷¹⁶. Специальным королевским указом новоявленному московскому «Господарчику» (Царевичу) назначили годовое содержание в 400 флоринов. Ибо, как писал старый исследователь, не важно, «истинный или мнимый, но обращенный в католичество Царевич мог стать неоценимым средством для вступления поляков в Москву»⁷¹⁷. Так, несомненно, тоже прекрасно зная о том, каким огромным доверием и любовью окружено в Русском народе имя Иоанна Грозного, политические и Церковные верхи Речи Посполитой, как и московские бояре-изменники, тоже решили сделать ставку на имени «воскресшего из небытия сына» Грозного. Так решили вновь попытаться осуществить свои давние агрессивные планы — теперь уже под благородным флагом защиты прав «законного Царевича».

Далеко не случайно самым деятельным, самым яростным «проповедником» по всей Европе лживых слухов об «истинном Царевиче Дмитрии» сразу стал такой известнейший мастер подобных дел, как АНТОНИО ПОССЕВИНО. В архивах сохранилось очень много его писем к различным европейским Государям и прочим высокопоставленным особам, где с жаром доказывается, что Самозванец — действительно Царский сын. Что, принявший католичество, теперь он всецело под влиянием Рима, и ему обязательно надо оказывать всяческую поддержку⁷¹⁸, дабы возможно прочнее укрепился он на отцовском Престоле и способствовал переходу своего народа под сень Ватикана. В 1605 г. в венецианской типографии, под псевдонимом Бареццо Барецци Поссевино напечатает даже целую повесть — «О юноше Дмитрии»⁷¹⁹. И сочинение это было немедленно переведено на французский, немецкий, испанский языки...

Так матерый иезуит, создавший некогда страшный для России миф о тиране-сыноубийце, уже на пороге могилы вновь взялся за свое ядовитое перо. Взялся, чтобы с кривой, хищной усмешкой выводя слово за словом, подлить масла в разгорающийся огнь еще одной, не менее страшной, разрушительной лжи — лжи о «воскресшем» сыне великого Грозного Царя. Ибо, должно быть, уже тогда сей умный враг догадывался: Россию можно победить только ею — ложью...

Но, разумеется, до поры до времени все вышеуказанное держалось в строжайшей секретности — ведь огласка грозила международным скандалом. Когда, например, пошли слухи о том, что вокруг объявившегося в Польше «Русского принца» собираются отряды шляхты с намерением идти войной против Московии, Сигизмунд немедленно заявил, что это не является делом Государственной политики и он не имеет к сим отрядам никакого отношения. А если представители вольного польского дворянства становятся под чьи-то знамена и желают воевать, то это сугубо их личное решение и право... Иными словами, король тоже заведомо лгал, отрицая и существование тайного договора с Самозванцем, и все прочее. Именно поэтому, как пишет X. Нойбауэр, весьма «немногим было известно, какое реально большое участие принимал Сигизмунд в деле Самозванца». Столь же резко отвергали свою причастность к данному предприятию и другие «высокопоставленные лица Речи Посполитой, которым за выдачу Лжедмитрия было (со стороны Бориса Годунова) обещано существенное вознаграждение»⁷²⁰.

А Борис действительно сулил многое, лишь бы добиться цели... Причем если за голову «пьяницы и беглого вора» Гришки Отрепьева полякам были обещаны просто крупные суммы денег, то уже в официальном обращении к Венскому двору он предложил германскому Императору ни больше ни меньше как военный союз против Речи Посполитой. Но... Рудольф II в ответном послании Годунову 16 июня 1604 г. дипломатично ограничился только выражением «искреннего сожаления» по поводу возникших: осложнений между Москвой и Краковом⁷²¹ и от союза отказался. Так Борису не верил уже никто. Не верили ни внутри страны, ни за ее пределами. И в этой неумолимо затягивающейся петле «Царь вынужден был пенять на себя: вместо войны (с Польшей) он получил теперь гражданскую войну»⁷²².

13 октября 1604 г. войска Самозванца, форсировав Днепр чуть выше Киева, вторглись в пределы Российского Государства. Однако хотя правительственные отряды и оказали ему сопротивление, но было оно столь вялым и нерешительным, что даже отдаленно не напоминало прежние яростные сражения и героические осады, которые выдерживали Русские ратники во времена нашествия Стефана Батория. Фактически дворянская армия не желала воевать за Годунова. Увы, ему не помогло даже то, что он, стремясь сбить недовольство дворян восстановлением Юрьева дня, в 1603 г. снова запретил Крестьянский «выход»⁷²³. Дворянство его так и не простило, ответив на измену — изменой.

Не желал защищать его и народ. И это, по-видимому, тоже было учтено теми, кто разрабатывал планы, издалека руководил наступлением Лжедмитрия. Не случайно (указывал еще Казимир Валишевский) «мнимо-Православный Царевич» пошел тогда не традиционным путем былых польских нашествий на Москву — «по прямой линии через Оршу, Смоленск и Вязьму». Нет, дорогу Самозванцу умело наметили словно бы в обход, но как раз через те волости юго-западной «украйны», где наиболее часто случались бунты и население особенно жестоко пострадало от недавних карательных рейдов, учиненных по воле Бориса⁷²⁴. Там прихода «истинного» Государя ждали, как спасения... Потому действительно, стоило Самозванцу только ступить на эти земли, как простой обездоленный люд громадными толпами начал стекаться в его армию, там надеясь найти правду и защиту. Начал сдавать ему города без боя, под колокольный звон открывая ворота крепостей — как произошло, например, в Моравске и Чернигове. Именно в этом и крылась «непостижимая» (для г-на Радзинского) тайна первых стремительных успехов «Царевича Дмитрия Иоанновича». Тайна великой лжи, отменно просчитанного обмана, при помощи которого решено было полонить Русь...

За неполные три месяца власть «чудесно спасшегося сына Иоанна Грозного» признали такие стратегически важные города, как Путивль, Рыльск, Севск, Курск, Кромы, Белгород, Царево-Борисов, огромные территории вдоль Десны, Северского Донца. Его армия непрерывно росла, пополняемая беглыми Крестьянами и казаками. И даже серьезное поражение, которое все-таки нанесли Самозванцу регулярные Царские войска в сражении под Добрыничами 21 января 1605 г., не смогло коренным образом переломить сложившуюся ситуацию. Лжедмитрий только немного отступил, засев в хорошо укрепленном Путивле. Причем характерно, что во время его отступления Царские воеводы имели достаточно войск для организации преследования противника. Они вполне могли или захватить Самозванца в плен, или вовсе изгнать за пределы страны. Однако преследования не случилось. Не случилось, считает историк, не потому, что командовавший войсками кн. Мстиславский и прочие воеводы умышленно затягивали дело, дабы «подготовить торжество Самозванца». Но потому, что им пришлось сражаться среди враждебно настроенного населения, среди многочисленных партизанских отрядов и казачьих шаек, рыскавших по всем дорогам и грозивших в любой момент ударить в тыл Царским войскам⁷²⁵.

К тому же стояла зима. Военные действия велись в Комарицкой волости, до последнего предела разоренной и опустошенной. Дворянская армия замерзала и терпела жестокую нужду в продовольствии. Как пишет исследователь, «эта нужда заставляла ратных людей попросту дезертировать, уходить домой или отбиваться от армии в поисках пищи и фуража. Уже в конце февраля 1605 г. в Путивле знали, что Борисово войско под Рыльском тает; была даже перехвачена отписка Царю Борису от какого-то воеводы с донесением, что его ратники разбегаются, и с просьбою о подкреплении, без которого воевода не мог держаться. В таких условиях Мстиславский и другие воеводы пришли к мысли о необходимости закончить кампанию. Они хотели распустить на несколько месяцев свое войско. Но Царь, «сведав о том, строго запретил увольнять воинов». Летописец сообщает: Борис «раскручинился» на бояр и прислал к ним грамоту с выговором за то, что «того Гришки не умели поимати».Так, заключает историк, «недовольство Царя и запрещение распускать войска возбудили в ратных людях злобу и желание «Царя Бориса избыти»⁷²⁶...

И тем не менее, повествуя об этих полных драматизма событиях, г-н писатель-беллетрист ни одного из вышеуказанных обстоятельств снова не вспоминает, рисуя победное шествие Лжедмитрия I как некое фатальное «везение», напрочь лишенное какой бы то ни было социальной основы. Лишь одно слово, действительно имеющееся в исторических документах эпохи Смуты, попало на страницы текста г-на Радзинского. Слово, произнесенное Годуновым окружавшим его боярам: «подставили»... Что же, и впрямь еще тогда, когда пришли первые сообщения о появлении Самозванца в Польше, «Борис не стал скрывать своих подлинных чувств и сказал в лицо боярам, что это их рук дело и задумано, чтобы свергнуть его»⁷²⁷. Когда же «оживший призрак» вторгся на Русь, ведя за собой отнюдь не призрачные отряды польской шляхты и целые полчища взбунтовавшегося мужичья, зело умный Борис понял, что это конец. Не мог не понять. И, должно быть, это страшное понимание медленно, день за днем убивало его гораздо больше, нежели сообщения о поражениях, которые терпели московские войска, высланные навстречу врагу.

Хотя об этом автор вновь молчит, но современники свидетельствуют: именно в последние месяцы своей жизни (а было ему только около 50 лет) Годунов сильно сдал, заметно одряхлев. Следующие один за другим провалы, видимо, серьезно надломили его психику, одновременно обострив и физические недуги. Былая подозрительность приобрела чуть ли не болезненные формы. Он совсем перестал доверять своим боярам, своим придворным, но, будто цепляясь за последнюю спасительную соломинку, все чаще прибегал к советам ведунов и гадалок. Историк подчеркивает: задолго до этого времени «еще Горсей отмечал склонность Бориса к чернокнижию. Один из членов польского посольства в Москве в 1600 г. писал: «Годунов полон чар и без чародеев ничего не предпринимает, даже самого малого, живет их советами и наукой, их слушает...» Теперь эта слабость превратилась в неодолимую страсть. «Погруженный в отчаяние из-за постоянных неудач, он перестал доверять даже себе и, казалось, терял рассудок. Предчувствуя близкую смерть, Борис мучительно размышлял над тем, может ли он рассчитывать на снисхождение в будущей жизни, и за разрешением своих сомнений обращался то к богословам, то к знаменитой в Москве юродивой — старице Олене. «Ведунья» Дарьица давала официальные показания о ворожбе во дворце у Бориса спустя 40 лет после его смерти»⁷²⁸. Наконец, «будучи обладателем несметных сокровищ, он стал выказывать скупость и даже скаредность в мелочах. Живя отшельником в Кремлевском дворце, Борис иногда покидал хоромы, чтобы лично осмотреть, заперты ли и запечатаны входы в дворцовые погреба и кладовые для съестных припасов»⁷²⁹. Так жалко заканчивал свои дни некогда всесильный интриган...

В то время над Москвой появилась комета с громадным хвостом, зловеще мерцавшим в ночи. Годунов вызвал немца-астролога из Ливонии и приказал составить ему гороскоп. «Открой хорошенько глаза, Государь, и посмотри вокруг, кому доверяешь»⁷³⁰, — уклончиво ответил прорицатель. Но смотреть надо было скорее не «вокруг», а внутрь себя, и Борис это чувствовал... Как писал дьяк Тимофеев, все-таки не бояре, и даже не Самозванец окончательно «низвергли (Годунова) с высокого Царского Престола... а своя совесть его низложила, так как он знал все, что сам некогда сделал»⁷³¹, «и мальчики кровавые в глазах», по знаменитым словам классика, действительно могли мерещиться его воспаленному сознанию.

На исходе февраля и в марте он еще пытался как-то перегруппировать войска, укрепить ослабевшую армию свежим пополнением, с тем чтобы весной возобновить военные действия, выставив против Самозванца превосходящие силы, но... Но, очевидно, поступавшие в Москву сведения об общем положении дел были столь неутешительны, что до конца парализовали его волю, его желание продолжать борьбу. 13 апреля 1605 г. Царь Борис Годунов скоропостижно скончался.

Многие Русские и иностранные современники утверждали, что в порыве отчаяния он просто принял яд, тем самым совершив последний смертный грех — грех самоубийства. По их сообщениям, в тот день, вставая из-за обеденного стола, Борис вдруг упал и начал задыхаться. У него пошла кровь из горла, носа, ушей и даже из глаз, а подобные случаи кровотечения, отмечает историк, «довольно часто встречались тогда в России: их обыкновенно приписывали отраве»⁷³². Другие же говорили, что причиной смерти был не яд, но апоплексический удар⁷³³. Словом, тайна тех жутких мгновений, когда коронованный временщик-убийца судорожно захлебывался в собственной крови, поныне остается тайной. Несомненно лишь одно: явился ли он сознательным самоубийством или же следствием только сильного нервного потрясения, но конец Бориса был ужасен — действительно мучительный конец клятвопреступника и предателя...

Дальнейшее общеизвестно. Едва присягнув новому Царю — Федору Годунову — большая часть дворянской армии тут же предала его, перейдя на сторону Лжедмитрия. Под влиянием «прелестных грамот», присылаемых из стана Самозванца, начались волнения и в Москве. Наконец, 10 июня 1605 г. возглавляемая Князем Василием Голицыным толпа стрельцов и черни ворвалась в Кремль, разгромила дворы Годуновых, а сам юный Федор Борисович был зверски задушен вместе с матерью. Отныне путь к столице России оказался открытым, никаких препятствий на нем более не существовало... И все же умные руководители Григория Отрепьева посоветовали ему еще немного выждать, не торопиться со вступлением в город, дабы не выглядело оно именно как вступление завоевателя — победителя... Только более недели спустя, 20 июня, когда страсти уже чуть поулеглись и все было подготовлено самым тщательным образом, состоялся торжественный въезд в Москву «Царевича Дмитрия Иоанновича».

Да, увы, коварно обманутый народ сам распахнул ворота своей столицы человеку, персональное дело которого, вместе с сыновне-почтительными письмами к понтифику Клименту VIII, доныне хранится в Ватиканском архиве⁷³⁴. Однако не пройдет даже года, как сия глубоко просчитанная ложь будет все-таки понята, разоблачена и сокрушительная волна народного гнева вышвырнет из Кремля иезуитского ставленника. Вышвырнет вместе с его приспешниками-поляками. Ибо отнюдь не «волю» хотел он дать Русским людям. Ибо помимо всех прочих гибельных для России уступок и обещаний, которые раздавал Лжедмитрий своим тайным хозяевам и кредиторам, главным свидетельством о подлинных намерениях этого «Государя» является его собственный именной указ от 1 февраля 1606 г. указ, ПОДТВЕРЖДАЮЩИЙ ПЯТИЛЕТНИЙ СРОК СЫСКА БЕГЛЫХ КрестЬЯН. Т.е. указ, ВОССТАНАВЛИВАЮЩИЙ КРЕПОСТНОЕ ПРАВО, введенное еще Борисом и им же (временно, под давлением обстоятельств) отмененное в 1601 году.

Да, 17 мая 1606 г. Самозванец был убит. Более того. Его тело сожгли, а пеплом зарядили пушку и выстрелили в сторону Польши, в сторону Запада — туда, откуда он явился на Русские земли с войском наемников. Но было это не рецидивом «холопских настроений» Русского общества, как тщится убедить читателя г-н Радзинский. Прежде всего, было это актом справедливого ВОЗМЕЗДИЯ. Актом САМОЗАЩИТЫ от агрессора, для которого Самозванец, принявший на себя имя сына великого Царя, был лишь «знаменем», удобной «ширмой», что на время скрыла его вековые планы захвата и порабощения Руси. Планы, кои она раз за разом ломала, крушила, почти на всем протяжении своей тысячелетней истории. Кстати, как писателю-историку, Э. Радзинскому должно быть хорошо известно, что не менее сложной, кровавой была, например, борьба за свое историческое выжИоанние и древнего еврейского народа: слова «убили», «убил» и «убей» встречаются едва ли не на каждой странице Ветхого Завета...

Но проблему столь поверхностного и одностороннего толкования многих событий Русской истории, содержащихся в очерке «Мучитель и тень», вряд ли и будет правильным объяснить только некомпетентностью автора. Скорее, дело в ином. В том, что, как свидетельствует все сказанное выше, работая над данным очерком, г-н писатель вовсе не утруждал себя задачей действительно понять Русскую историю. Понять и, соответственно, дать своему читателю возможно правдивый рассказ об одном из ее сложнейших и интереснейших моментов. К сожалению, за внешним лоском и ироничной глубокомысленностью этого (и не только этого) произведения Э.С. Радзинского таится... не то чтобы элементарное незнание материала или профессиональная безграмотность автора, нет. При всех встречающихся в текстах досадных неточностях отказать ему в широкой исторической эрудиции трудно. Главная беда г-на Радзинского в том, что он является приверженцем старой, зародившейся еще в XIX в. либеральной концепции истории России. Концепции крайне предвзятой и оставляющей слишком мало возможностей для объективного исследования. Именно ее жесткие схемы постоянно довлеют над автором, не выпуская за рамки привычных представлений и штампов, хотя сам он прекрасно знает их истинную цену.

Конечно, останься подобная приверженность делом только личного выбора автора, и в этом не было бы ничего предосудительного — о вкусах не спорят. Но отнюдь не «делом личного вкуса» является то, что, выступая с подобными «зарисовками», Э. Радзинский таким образом навязывает миллионам читателей и телезрителей искаженное представление о прошлом России, подспудно вызывая к нему неуважение и неприязнь, как чему-то убогому и недостойному. Это уже не просто дань определенной идеологии. По потаенной жесткой целенаправленности произведения Э. Радзинского сродни психологической диверсии, взрывающей национальное самосознание Русского народа. Сродни тем леволиберальным и бульварным изданиям, которые еще на заре XX столетия своей злобно-неистовой критикой расшатывали вековые морально-этические и державные устои Российской Империи. Которые внушали людям чувство недовольства, чувство ненависти к собственной стране, тем самым готовя ее дальнейшее крушение — во имя торжества «свободы», во имя «отречения от старого мира».

Ибо давно и неоднократно доказано, что опорочить в глазах народа его идеалы, его историческое прошлое — это и значит, прежде всего, выбить почву из-под его ног, уничтожить духовные ориентиры и, следовательно, лишить способности к сопротивлению, к самозащите от любых видов агрессии. Именно осуществлению таких разрушительных, дестабилизирующих замыслов всегда способствовала и продолжает способствовать «Российская» либеральная публицистика, всего лишь одним из представителей которой является писатель Э.С. Радзинский. И, как говорится, Бог ему в том судья.

Подводя итоги этого разговора, нам с вами, добрый, внимательный и терпеливый читатель, важно подчеркнуть совсем другое. Укоренившийся в литературе и упорно пропагандируемый миф о «кровавом тиране», об «исчадии ада на Русском Престоле», миф, почти затмивший в нашем сознании подлинный образ первого Самодержца, фактически является фальсификацией. Является лишь частью того общего негативного представления о России как о стране «варваров и рабов», которое было сформировано и активно использовалось на Западе (особенно в Польше) еще с XVI столетия. Использовалось для того, чтобы уже тогда дискредитировать молодое Русское Государство, способствовать его международной изоляции и распаду. Ибо Запад (и опять-таки Польша в особенности) был совсем не заинтересован в том, чтобы на Востоке Европы вновь возникла и существовала сильная Православная держава, претендующая на захваченное им земельное наследие Киевской Руси. И так как наиболее значимый вклад в укрепление этой новой молодой державы внес именно Царь Иоанн Васильевич Грозный, то он же стал и главной мишенью жестокой клеветы. Жестокой, непримиримой психологической войны, которая была начата Западом против России отнюдь не в XX веке, а гораздо раньше. Технологии обмана и лжи стары как мир...

Между тем подлинные, неискаженные исторические факты свидетельствуют: судьба Русского народа во все времена складывалась не лучше и не хуже исторических судеб его соседей и на Западе, и на Востоке. Но то, что была она неизмеримо тяжелей, трагичней, что постоянно требовала огромного напряжения духовных и физических сил — факт тоже бесспорный. Так же, как бесспорен факт того, что неизмеримо горька оказалась доля, выпавшая одному из величайших Русских Государей — Иоанну Грозному. Человеку, который всю жизнь отдал служению Отечеству. Человеку, которому самой Историей судилось нанести последний, наиболее беспощадный, но и самый решающий удар старой феодальной аристократии и вывести свое Государство на новый этап развития. Прежде всего этим и был ненавистен Грозный Царь всем своим явным и тайным политическим противникам, в бессильной злобе на века оклеветавшим его...

698. Скрынников Р.Г. Борис Годунов. — М., 1992. С. 39.

699. Особенно тогда, когда Годунов велел завести на юге страны Государеву десятинную пашню и степных помещиков стали привлекать к отбыванию барщины на Царской пашне. — См.: Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 39.

700. Временник Иоанна Тимофеева. С. 254.

701. Скрынников Р.Г. Борис Годунов. — М., 1978. С. 150. А вот о своей «Государевой чести» и выгоде Борис действительно заботился. Конрад Буссов передает, что во время голода в России немецкие купцы привели в Нарвский порт много кораблей, груженных хлебом, «которым бы можно было накормить сотни тысяч людей. Однако Борис, — продолжает немецкий мемуарист, — не захотел подобного бесчестья, чтобы в его богатой хлебом стране покупался и продавался иноземный хлеб. Поэтому корабли должны были вернуться обратно, не распродав зерно, так как Русским под страхом смерти запрещалось покупать его...»

702. Акты археографической экспедиции. Т. II. С. 20.

703. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С151.

704. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С 151.

705. Нойбауэр X. Борис Годунов. — В кн: Русские Цари. Сб. статей. — Ростов-на-Дону, 1997. С. 78.

706. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 153—154.

707. Валишевский К. Указ. соч. С. 89.

708. Временник Иоанна Тимофеева. С. 250.

709. Временник Иоанна Тимофеева. С. 265—266.

710. Нойбауэр X. Указ. соч. С. 78.

711. Так, чтобы опальный Инок был принят, слово за него перед чудовским Архимандритом Пафнутием замолвил некий «богородятцкой протопоп Еуфимий». См: Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 162. См. также: Сб. РИО. Т. 137. СПб, 1912. С. 247.

712. Временник Иоанна Тимофеева. С. 82—83, 252.

713. Валигиевский К Указ. соч. С. 129.

714. Пирлинг П. Из Смутного времени (Статьи и заметки). — СПб., 1902. С 2,4,90.

715. Пирлинг П. Из Смутного времени (Статьи и заметки). С. 3.

716. Валишевский К. Указ. соч. С. 135.

717. Пирлинг П. Указ. соч. С. 96; Валишевский КС. 135—136.

718. См. об этом подробнее: Пирлинг П. Указ. соч. С. 67,76—77.

719. Валишевский К. Указ. соч. С. 129.

720. Пирлинг П. Указ. соч. С. 99,214—215.

721. Relatione della segnalata et come miracolosa conquista del paterno Imperio, conseguita dal Serenissimo Giovine Demetrio, Gran Duca di Moscovia, in quest'anno 1605. Colla sua coronatione, et con quel che ha fatto dopo die fu coronato Fultimo del mese di Iuglio sino a questo giorno, raccolta da sincerissimi awisi per Barezzo Barezzi. In Venezia, appresso Barezzo Barezzi, 1605. — Повесть о замечательном и чудесном завоевании отцовской Империи, совершенном Яснейшим Юношей Дмитрием, великим Князем Московским, в 1605 году. С описанием его венчания, состоявшегося в последнее число июля. Собрал из достоверных известий Бареццо Барецци. Венеция. Типография Бареццо Барецци, 1605.

722. Нойбауэр X. Указ. соч. С. 80.

723. Валиевский К. Указ. соч. С. 149.

724. Нойбауэр X. Указ. соч. С. 81.

725. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 151.

726. Валишевский К. Указ. соч. С. 147. См. также: Нойбауэр X. Указ. соч. С. 81.

727. Платонов С.Ф. Очерки истории Смуты в Московском Государстве XVI—XVII вв. С. 172. См. также: Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 178.

728. Платонов С.Ф. Указ. соч. С. 173.

729. Там же. С 177.

730. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 179-

731. Скрынников Р.Г. Борис Годунов. — М., 1992. С. 59.

732. Скрынников Р.Г. Борис Годунов. — М., 1992. С 59.

733. Временник Иоанна Тимофеева. С. 253.

734. Валишевский К. Указ. соч. С. 159.

735. Устрялов Н. Сказания современников о Дмитрии Самозванце. - Часть 1. СПб, 1868. С. 282.

736. См: Пирлинг П. Из Смутного времени (Статьи и заметки). — СПб, 1902. С. 96.

Предыдущие главы книги